Ну вот, наконец, и двери! На одном дыхании проскочив между чужих ног междверное пространство, в простонародье именуемое тамбуром, он затормозил пятками и резко ушёл в сторону под прикрытие серой стены. Люди впритирку к стенам никогда не ходят. Они любят расталкивать друг друга, выбирая для себя центральное направление. А те, кому не посчастливилось быть убранным с дороги наиболее сильным или наглым, всё одно встают к нему в спину и следуют по расчищенному от других бедолаг пути, пользуясь чужой силой и хамством. Но ближе к центру хотят быть все, явно или исподтишка. На этой слабости людей к самоутверждению в среде себе подобных, пусть и незнакомых граждан, зиждилась способность к выживанию и даже процветанию не только домовых и прочей неприметной мелюзги из кутного народца, но и кое-какой нечисти, вредной для всех типов живых созданий. Поэтому вполне логично, что нашему путешественнику самым удобным местом для возможности оглядеться и перевести дух был именно пристенок за входной дверью, которую он успешно миновал. А когда он огляделся, то, увидев площадь перед вокзалом, окружённую высокими домами и наполненную гулом машин, но не поездов, с грустью понял, что выскочил он не в тот выход. Но не таков был уже Углёнок, чтобы смириться и опустить руки, покоряясь судьбе. Набрав полную грудь воздуха, он чёрной молнией понёсся сквозь дверной проём, беспечно, не думая о собственной безопасности, и ворвался обратно в тамбур, привычно огибая чемоданы и людей. Только разогнаться ему на этот раз не удалось. Что-то жёлтое и не очень твёрдое прицельно попало в голову, и домовёнка завалило на заляпанный уличной обувью пол. Поднимаясь с пола и находясь в полном изумлении, Углёнок оглядывался, вертя своей головой так, словно это чужая голова, и оторвать её было бы не жалко. Он попятился под привычное прикрытие стены, вжимаясь в неё спиной, тщетно стараясь стать незаметным для двух одинаковых фигур в серых просторных штанишках и куртках с надвинутыми на глаза капюшонами. Губы одинаковых ехидно ухмылялись под длинными носами, а в руке одой из странных фигур желтел мяч.

Глава 12.

– Чур меня! Чур меня! Изыдите, анчутки подвокзальные! Это я вам говорю, потомственный домовой!

Углёнок мучительно пытался вспомнить всё, что слышал или знал о том, как отвадить различных тёмных пакостников, живущих рядом и иногда отважившихся нарушать сложившийся порядок и чужое спокойствие. Но более тех слов, которыми иногда беззлобно перебранивались мать и отец, загнанный матерью и её ложкой куда-нибудь на антресоль, вспомнить он ничего не мог. Тем временем Серые, подойдя почти что в плотную к сжавшемуся в ожидании чего-то нехорошего домовёнку, повернули носы друг к дружке и внезапно залились таким звонким и искренним девичьим смехом, что Углёнок, не поверив своим ушам, решил, будто в его уши вливается перезвон серебряных колокольцев, который слышал когда-то по телевизору. Серые, между тем, держась за животы от хохота, кривлялись и, показывая пальцами на Углёнка, пытались что-то сказать друг дружке, но давились при этом собственным смехом ещё больше.

"Эти двое невелики ростом, – совершенно серьёзно размыслил домовой, больше не чувствуя угрозы, – на полголовы ниже меня будут. Если их посильнее оттолкнуть под ноги людям, то я смогу проскочить в дверь и запросто успею на поезд. Теперь-то ясно, в какую сторону бежать следует!".

Углёнок сжался, как пружина, готовясь к рывку, но что-то сдержало его порыв. Это было неясное чувство, сродни тому, когда заведомо сильный побеждает слабого, а потом испытывает угрызения совести от проявления собственной силы, причинившей вред или даже увечье. Коря себя за нерешительность, домовёнок откладывал на секунду, потом ещё и ещё воплощение своего плана в действие, но всё никак не мог собраться, чтобы скинуть одного из серых под грубую человеческую обувь и открыть себе путь к свободе.

"Наверное, так действуют на меня их чудные голоса", – подумалось несмело ему, и он зажал уши руками. Тут с одной из фигурок слетел невзрачный капюшон, когда та, кривляясь от безудержного веселья, резко вскинула голову назад и открыла милое девичье личико, обрамлённое иссиня-чёрными волосами с серебристой прядью, что были спрятаны сзади за шиворот, а по лбу перетянуты яркой алой лентой. Большие зелёные глаза искрились весельем, а девчонка, наконец, смогла вымолвить сквозь смех, показывая на себя пальцем:

– Это я-то, анчутка подвокзальная?! Это меня, чур? Ха-ха-ха! Ну, уморили! – и продолжила заливаться искренним весельем.

А Углёнок лишь выдохнул с облегчением, но продолжал смотреть на неё во все глаза, медленно покрываясь испариной, только что осознав, кого он собирался толкнуть под тяжёлые ботинки. Он опять сжался, но теперь от страха перед несовершённым преступлением, то ругая себя за это неосторожное решение, то хваля за нерешительность и нерасторопность, что помешали проделать этот необдуманный поступок, за который он никогда бы себя не простил, узнай он позже, чьё лицо скрывал капюшон.

"Как вообще можно судить о ком-то по одежде! – вскипала возмущённая совесть. – Ты тоже не у лучших портных одеваешься, так ведь тебя никто под поезд не толкает за это, а наоборот, все считают своим догом помочь тебе и, к примеру, в этот самый поезд посадить. А ты что удумал?".

От угрызений совести домовёнку стало совсем худо. Но как только совесть на секунду умолкла, включился другой внутренний голос, отвечавший за оправдание всяческих неправильных поступков и необдуманных шагов. Он оповестил совесть и разум домового о том, что их хозяин ни в чём не виноват, ведь лицо девчонки скрывал капюшон. Мало того, она сбила домовёнка с ног жёлтым мячом и повела себя довольно-таки странно, глумясь во всю над его словами.

"К тому же, – как рассуждал персональный внутренний адвокат, – ещё неизвестно, чья личина скрывается под вторым серым невзрачным капюшоном. Быть может, там кто-то ужасный, и его толкнуть было бы не грех. Ведь домовёнок наш не решил в тот момент толком, кто полетит под ноги людей. Ему надо было за себя постоять тем или иным образом. Не так ли, Совесть?".

Девчонка с жёлтым мячиком и её двойник, чьё лицо невозможно было разглядеть из-под нависшей на лоб серой ткани, выдавливали из себя последние смешинки, и Углёнок смекнул, что далее последует серьёзная беседа. Её не пришлось долго ждать, а начало этого разговора заставило вновь призадуматься молодого домового о превратностях судьбы и том, что везёт в жизни не только дуракам. А может он и есть дурак, раз ему так везёт, какие бы глупости он не совершал ежедневно.

– Ну, вы, Углёнок, и шустёр! Так бегать нас даже папенька не заставлял. Мы чуть не выдохлись, метаясь за вами по всему залу ожидания.

– А добить нас, по-видимому, вы решили окончательно своими "анчутками подвокзальными", – неожиданно голосом девчонки с алой ленточкой на лбу молвил другой обладатель серого капюшона, и парочка вновь залилась беззаботным смехом, но уже недолго. Прислушиваясь к этому голосу, Углёнок не сразу обратил внимание на то, что незнакомец назвал его по имени.

"Да у них же голос один на двоих! Бывают же чудеса на свете! – пронеслось в его голове. – Такой серебряный перезвон раз услышишь, во век не забудешь!".

– Ну, будьте здравы! – поприветствовала его, наконец, закрытая капюшоном личность, поняв, что не с того начала свою речь. – А нас за "мячиком по голове" вы уж не обессудьте. Не можно было до вас никак иначе достучаться, чтобы вы не бегали ровно угорелый из конца в конец нашего вокзала. Вот Маковка и приложилась вам, извиняюсь, по маковке. Не дюже больно? Ну и ладно. Главное, не серчайте на нас.

– Какая Маковка к маковке приложилась? – Углёнок стал проявлять непростительную несдержанность, вызванную недопониманием сути происходящего, а дошедшие до него постфактум первые слова Серого Капюшона эту несдержанность в речи свели до уровня бестактности, не свойственной воспитанным домовым. – Откуда вы вообще знаете моё имя?! Да кто вы такие, в конце концов? Я на поезд спешу! Мне идти надо!