А вот это уже было интересно.

– Просто зайти и посмотреть на ребенка? – уточнила я. – И если с ним все в порядке, то уговор все равно в силе?

– В силе! Но если ребенка подменили, то сначала требуется прогнать беса и вернуть нашего Петьку! – упрямо свела брови Пелагея. – Я тогда тебе к ржаному хлебу еще и булок сдобных добавлю.

Пораздумав пару мгновений, я кивнула:

– По рукам. Прямо сейчас и схожу!

Как раз время обеда близится – глядишь, Марфа меня еще и накормит в благодарность.

До дома дочери Пелагеи я шла в приподнятом настроении. Вот как здорово вышло! На целый месяц обеспечила себя бесплатным хлебом.

Снег падал на землю медленно-медленно, крупными белыми хлопьями, похожими на куриные перья. «Как в курятнике после нападения лисы» – мелькнуло в голове. Нет, я ни на секунду не забывала о волколаке и его жертвах, но разве может человек постоянно жить в тревоге? Тем более, когда на улице визжат и смеются дети, во дворах под крепкое словцо колют дрова крепкие мужики, а бабки у церкви дружно заводят песню.

– Ой, то не вечер, то не ве-е-ече-е-ер!

Марфа встретила меня на пороге, укачивая укутанного в одеяло орущего ребенка. Я даже не сразу узнала ту упитанную женщину, что еще месяц назад во время схваток вовсю трескала материны плюшки.

Сейчас на меня смотрела худая, измученная и смертельно уставшая женщина – лишь тень прежней веселой Марфы. Она даже не спросила меня, зачем я пришла. Просто ушла в избу, оставив открытой дверь.

Я молча вошла в сени, аккуратно повесила шубку на крючок и наконец призналась самой себе: хлеб все-таки придется отрабатывать.

В доме было темно и мрачно из-за плотно задернутых занавесок. «Подменыши не любят света. Полумрак скрывает их истинный облик», – всплыли в голове бабкины слова.

– Можно открыть?

Не дожидаясь ответа, я направилась к окну, но Марфа остановила меня резким вскриком:

– Не надо! Пуще прежнего заливаться начнет!

Я хмыкнула и все же дернула за полотна ткани, впуская в дом дневной свет.

Младенец, как и ожидалось, взревел раненым быком.

– Показывай ребенка, – велела я, а потом все же добавила, чтобы немного успокоить женщину, – сначала просто посмотрю.

Марфа сделала пару неуверенных шагов в моем направлении, а затем внезапно крепко обняла запеленатого сына и зло выкрикнула:

– Не покажу! Вдруг сглазишь, ведьма!

– Да куда уж хуже! – рассмеялась я, стараясь выглядеть спокойной, хотя внутри яростно звенели колокольчики тревоги. – Но раз тебе нравится целыми днями слушать крики и плач, тогда, пожалуй, мне и правда здесь делать нечего. Помочь хотела, но раз ты и сама прекрасно справляешься…

Я развернулась, делая вид, что ухожу. Измученная женщина рвано всхлипнула и сунула мне в руки активно извивающийся и басовито орущий сверток. Тут же в доме что-то стукнуло, грохнуло, будто ухватом по печи ударили. Но я не обратила на это никакого внимания. Вернее, сделала вид.

– Так-то лучше. Ну-ка, посмотрим, кто здесь у нас…

Откинув закрывающую личико пеленку, я остолбенела. Одно дело догадываться или знать, но совсем другое – видеть своими глазами. Огромная голова подменыша болталась на обманчиво тонкой шейке, скрюченные пальчики с острыми как лезвия ноготками тут же больно вцепились в мою руку, а маленькие злые глазки смотрели отнюдь не детским взглядом.

– Кто же у нас мамка? – прошептала я, с затаенным страхом разглядывая страшилище. – Скажи-ка, она ведь приглядывает за тобой?

Только понимание, что мамаша этого чудовища явно где-то рядом, наблюдает за нами, и, главное, обладает сейчас властью над настоящим ребенком, заставляло меня не показывать своих настоящих эмоций. Только от моих действий сейчас зависит, как закончится эта история. И если плохо…

Я вздрогнула. С полок начали падать разложенные там вещи, стол заходил ходуном, а Марфа застыла, завороженно глядя на ребенка в моих руках.

– Кто это? Где мой Петенька? – вдруг заголосила она.

Наконец-то очухалась! Я положила подменыша в люльку и вытолкала хозяйку за порог.

– Побудь здесь. Что бы ни случилось, в дом не заходи! – велела я. А у самой аж поджилки трясутся!

Из рассказов бабки Прасковьи я примерно знала, как заставить мать подменыша – кем бы она ни была – поменять детей обратно, а вот как оно пойдет на деле… На пороге пришлось торопливо перекреститься.

Вернувшись в избу, я первым делом встала посреди комнаты и уперла руки в бока. Подобную нечисть только нахрапом и наглостью можно взять! Слабость отродья дьявола не уважают.

– Значит, так, мамаша, – громко сказала в пустоту, – я сейчас отсюда на несколько минут выйду, а когда вернусь, хочу увидеть в люльке не твое отродье поганое, а живого и здорового ребенка хозяев дома. Если этого не произойдет, твое дитятко сегодня же отправится в церковь на крещение. Родителей-то твой подменыш, может, и сумел обмануть, глаза им застил, а вот меня не получится.

В доказательство серьезности своих намерений я сорвала с шеи нательный крестик и накинула его на орущего уродца. Тот зашелся истошным визгом, будто металл жег ему кожу.

– Даю ровно пять минут, – вернув свой крестик обратно на положенное место, я покинула дом, не забыв напоследок громко хлопнуть дверью.

Марфа сидела на завалинке с белым как снег лицом, и я мигом поняла: ей плохо, очень плохо. Как бы удар не хватил! Наверняка ведь голодала и не спала ночами, заботясь о капризном, вечно орущем подменыше.

– Ушла всего на полчаса, к мамке сбегала, – женщина подняла на меня совершенно больные глаза, – после этой отлучки сынок и стал вести себя по-другому. Я ведь видела, что внешность меняется, но не верила, что это уже не мой Петенька…

По бледному лицу градом покатились слезы, и я, поддавшись внезапному порыву, обняла плачущую женщину. Не знаю, кому из нас двоих это было нужнее: матери, потерявшей ребенка, или девушке, что никогда не знала материнской любви.

Выждав оговоренное время и оставив Марфу снаружи, я вошла в дом. И ахнула. Все вверх дном! Крынки с молоком и сметаной перевернуты, дрова рассыпаны по полу, постель разворочена, из подушки летит пух, свечи сломаны пополам, а занавески и вовсе сдернуты с окон и изорваны в бессильной злобе.

Но это все было неважно. Посреди жуткого бедлама в своей люльке лежал младенец. Грязный, худой – одни глазищи на лице остались, – но живой!

Я села на лавку и заплакала.

А дальше завертелось, закрутилось. Вся деревня сбежалась посмотреть на похищенного ребенка! Это ж какая невероятная история: подменыш у нас в Чаще! Где это видано, где это слыхано! Деревня бурлила и кипела, будто котел с забытой на печи похлебкой, и на время эта новость вытеснила из голов деревенского люда даже страшные события последних дней. Оно и понятно: история с хорошим концом, да еще и касающаяся ребенка, всегда сердцу ближе.

Забавно другое: каждый счел необходимым высказать счастливой матери свое важное мнение по поводу произошедшего. Каким-то чудесным образом выяснилось, что все-то всё знали, все-то догадывались! Бабы перебивали друг друга, отпихивая от люльки с младенцем: «А я заметила, что Марфутка сдала!», «Ейный ребенок так голосил, что мочи нет!», «Окрестить младенчика надо было раньше!». Так и хотелось крикнуть: если все знали, все видели, почему никто не помог?!

В общей толчее и суматохе я тихонько улизнула. Дальше без меня разберутся. Вымоют младенца, накормят, переоденут в чистое да спать уложат. Еще и колыбельную споют! Эх, мне бы кто спел…

Я плелась домой в начинающихся сумерках – уставшая, голодная, опустошенная. Вот тебе и пообедала! Скоро уже ужинать пора. А я только и мечтаю завалиться в постель и уснуть до самого утра. Что-то в последнее время у меня совсем день с ночью перепутались!

Дом, вопреки моим опасениям, еще не успел простыть. Я споро растопила печку, нарезала толстыми ломтями сыр, положила в миску творога с горкой, заварила медовые травы и уселась за стол – то ли ужинать, то ли обедать, то ли все сразу.