На голове мальчишки для пущего сходства с хищником была надета серая меховая шапка, которую – мне же не кажется? – я видала раньше на горьком пьянице, промышляющим милостыней около церкви.

Ах, дети! Никакого сострадания. Покачав укоризненно головой, я продолжила свой путь.

Мой дом хоть и не был крайним, но располагался на ближайшей к лесу улице, у самой околицы. Бабка Прасковья была повитухой, как и я, а нам полагалось жить если не на отшибе, то близко к тому. Повитуха – она же почти ведьма в глазах простого деревенского люда.

Открыла калитку, потопала валенками, оставляя за калиткой налипший снег, шагнула во двор – и остановилась, чувствуя, как немеют руки, деревенеет шея и прирастают к земле ноги. На припорошенном снегом крыльце моего старого домишки алела цифра «один». Ветер, то и дело норовивший швырнуть мне в лицо снег, в этот раз принес с собой характерный солоноватый запах. Кровь, свежая! Но чья?..

В голове мелькнула дурная мысль: зря я не завела собаку. Она бы не пустила во двор чужих!

Ноги сами понесли меня обратно, в центр деревни, где в четырех домах от церкви жила моя подруга Агнешка. Вопреки своим же собственным принципам, я скинула палкой крючок с закрытой калитки, птицей взлетела на крыльцо и забарабанила в дверь.

– Ты чего? – Агнешка протиснулась на крыльцо, кутаясь в шаль. – Так страшно было?

– Там, – теперь уже я задыхалась от бега, – на моем крыльце!

Подруга глянула назад, нахмурилась на секунду, а потом махнула рукой:

– Ладно, идем. Бабке моей лекарство давать пора, но несколько минут у меня есть. Только дай шубу накину!

Смотреть на сделанную кровью надпись вдвоем оказалось совсем не так страшно. Я даже почувствовала легкую досаду – и чего нюни распустила, как девчонка? Я ли в своей жизни крови не видала?

– Ох, – прикрыла рот рукой Агнешка, – страсти-то какие! Надо рассказать старосте и отцу Фотию. Чур, старосту беру на себя!

Подруга недолюбливала отца Фотия, как и он ее. Еще бы, где это видано: девка незамужняя в церковь носа не кажет! И не беспокоило нашего священника ничуть то, что батюшка Агнешки был иноверцем, а сама она веру отцовскую исповедовала.

Подруга подобрала юбки и помчалась на другой край деревни. Я приложила ладонь к глазам: да вон и сам староста ей навстречу идет. Наверное, успел дать все указания мужикам и сейчас торопится домой. У Добромира дел и так невпроворот, а тут еще растерзанный труп свалился на его голову.

Деревня у нас большая, и, можно сказать, зажиточная. И кузница своя есть, и церквушка, и мельница, и скорняцкая мастерская, и даже торговая лавка!

Целых три улицы, двести домов! Почти в каждом доме – за исключением всего двух, моего и кузнецова, – не менее двух душ. А чаще – все пять! Тут с обычными деревенскими делами бы справиться…

Остаток дня прошел спокойно. К отцу Фотию я не пошла: ничем он помочь не сможет, только еще пуще станет ко мне приглядываться. Ясно же, что нормальной женщине, не ведьме, кровью на крыльце послания писать не будут!

Содрогаясь от отвращения, я оттерла с крыльца кровь – даже думать не хочу, чью, – и сварила наконец суп из многострадальной курицы. Хорошо, что утром я так и не успела затопить печь, иначе мясо бы протухло.

Бульон вышел хороший: жирный, наваристый, золотистый. Похлебав его из глубокой чашки, я сполоснула посуду в кадке, забралась на полати, прислонилась спиной к теплой печке и начала медленно проваливаться в сон. Веки тяжелели, тело расслаблялось, мысли текли все медленнее, и наконец богиня Дрёма взяла свое.

Обычно мне не снились сны. Никакие – ни цветные, ни черно-белые. Но в этот раз все было по-другому.

Я шла по лесу, нашему лесу, без труда узнавая места, по которым иду. Вот только под ногами вместо белого снега был темно-алый, кровавый снег. На шее дыбом поднялись волоски, и я почувствовала: за мной по следу кто-то идет. Хотела обернуться – не смогла. Попыталась бежать – и застряла в вязком, будто кисель, воздухе.

За спиной раздалось рычание огромного зверя, и я… проснулась от громкого стука в дверь. Сердце заполошно колотилось в груди, лоб покрывала холодная испарина.

– Кого там принесло на ночь глядя? – огрызнулась, не вставая с полатей.

– Агафья занемогла! – раздалось из-за двери.

Я подскочила, будто ужаленная. Агафья, мать убитой девушки! Ее муж погиб пять месяцев назад, в липне месяце – утонул в реке, когда она уже была тяжелой.

Неужели рожает? Но ведь срок еще не подошел!

Я накинула на себя шубу, натянула шапку, схватила сумку со всем необходимым и громыхнула засовом, отпирая дверь.

Всю дорогу я надеялась, что слово «занемогла», брошенное хмурым неразговорчивым мужиком, означает все, что угодно, только не преждевременные роды. Дать мне пояснения посланник не смог, сколько бы я ни расспрашивала. «Как сказали, так и передал», – упрямо твердил он.

Шагая по сугробам, я увещевала себя, что рано думать о плохом. Могла ли Агафья поймать обыкновенную горячку? Могла, конечно! Материнское горе не знает границ, а ее дочь была убита не больше суток назад.

Но все мои домыслы разбились вдребезги, когда провожатый открыл дверь в полутемную избу. Эти стоны ни с чем не спутать.

Раскладывая на столе чистую, тщательно выглаженную тряпицу, уточнила:

– Воды уже отошли?

Агафья, бледная и испуганная, разом постаревшая лет на десять, утвердительно кивнула. В углу кто-то жалобно всхлипнул.

Повернув голову, я сумела разглядеть в сумраке троих жмущихся друг к другу детей, мал мала меньше. Жестом подозвала Веську – девчушку лет тринадцати, ставшую внезапно самой старшей.

– Знаешь, где я живу?

Девчонка испуганно кивнула.

– Одевай младших и топайте туда с… – я замялась, поняв, что понятия не имею, как зовут переминающегося в сенях мужика.

– Это дядька наш, Яков, – подсказала Веська, мигом становясь серьезной, – а ключ дадите?

– Спрятан над притолокой. Младших уложишь на полати, там места хватит, а остальные – по лавкам. Я к вам утром сама приду, сюда не суйтесь.

Дав указания и дождавшись, когда Яков уведет своих племянников, я повернулась к Агафье.

– Когда ты затяжелела?

Ко мне женщина ни разу не приходила, и примерный срок я знала только с чьих-то слов.

– В конце травня, – подтвердила мои опасения роженица.

Я мысленно прикинула срок и принялась молча доставать из сумки все необходимое. Шесть, максимум шесть с половиной месяцев вместо положенных девяти. Такие дети выживают, но крайне редко. А если и выживают, то часто становятся обузой для своих родителей. В деревне как: хочешь жить – трудись. А нахлебники никому не нужны.

– Этот ребенок – единственная память о моем милом, – между схватками подала голос Агафья. Я с тревогой посмотрела на женщину и, поставив на растопленную печь котелок с водой, присела на край лавки.

После осмотра стало ясно: дело идет очень быстро. Так бывает, если роды у женщины не первые и, к тому же, происходят с небольшим перерывом. Еще час-другой, и ребенок появится на свет. Вот только живой ли?..

В груди болезненно сжалось сердце: потерять в один день двоих детей – это слишком жестокая судьба. Но еще хуже будет, если остальные трое детей останутся и вовсе без родителей. Так что в случае, если придется делать выбор, кого спасать – ребенка или мать – я колебаться не стану.

Бабка наставляла меня, что лучший способ избежать родовой горячки у женщины – это сохранение чистоты. Именно поэтому я всегда кипятила ножницы, которыми перерезала пуповину, поэтому выглаживала тяжелым чугунным утюгом чистые тряпицы и тщательно мыла руки перед тем, как прикоснуться к роженице.

Через несколько часов, перед самым рассветом, я перевязала пуповину новорожденного мальчика льняной ниткой и приложила его к груди матери.

Утерла пот со лба, бросила в печь кровавые тряпки, собрала свою суму. И только у порога не выдержала, обернулась: