– Давай. Свидимся обязательно. И тогда напьёмся хорошенько!

– Ладно. Но ты тут смотри – много не пей, веди себя прилично.

– Хорошо! Счастливо!

Он сел за руль. Махнул мне рукой. И уехал. Я проводил взглядом, пока машина не скрылась в лесу. Потом затащил баулы в дом и запер дверь.

Всё. Началось. Теперь я один. В полностью автономном плавании. Сам капитан – и сам юнга. Сам царь – и сам холоп. Сам себе хозяин. И обладатель миллионов. Что будет дальше? Неизвестно. Чем всё закончится? Непонятно. С чего начинать? Начну с осмотра.

Я расстегнул первый баул. На меня смотрели аккуратно сложенные и обмотанные стрейч-плёнкой пачки долларов. Такой, знаете, огромный "долларовый кирпич". Мне слегка поплохело. Я сглотнул слюну и раскрыл второй баул. Легче мне не стало – там был примерно такого же размера кирпич, только из пятитысячных рублевых купюр. Я бросился к окнам, быстро закрыл все занавески, и немного охреневший плюхнулся на диван.

Мысли бурлили в голове. А что ты хотел увидеть? Морковку с капустой? Туалетную бумагу? Ты знал, что будут деньги. Много денег… Ну да, знать-то я знал, но одно дело знать, представлять, – и несколько другое дело всё это видеть воочию, натурально. Тем более человеку, который ещё вчера считал каждую копейку, и не был уверен, что будет кушать через день. И вдруг – «кирпичики» из пачек банкнот! Тут любой подохренеет!

Ладно, насмотреться на эти деньги я ещё успею, а сейчас надо всё убрать – на дворе уже вечер.

Я спустил баулы в подпол и принялся готовить ужин. Мне предстояло совершить много дел, и для этого нужно хорошо питаться, тем более, что такая возможность у меня теперь есть. У меня теперь вообще будет много возможностей. Очень много возможностей. И, что немаловажно, – у меня есть свобода действий. У меня есть деньги – много денег. У меня есть время – много времени. Меня никто никуда не торопит. Надо мной никого нет, никакого начальства, – я сам себе хозяин!

– Я сам себе хозяин. – торжественно произнёс я. Это звучало как молитва. Как бальзам на душу. И я влил в себя фужер дорогого шампанского – бальзам для желудка.

Сам себе хозяин… Сколько лет я к этому шёл. Сколько пришлось пережить, сколько перетерпеть, сколько биться…

Биться я начал будучи ещё совсем маленьким, когда жил в детском доме. Не знаю, от кого у меня, от отца или от матери, эта неспособность прогибаться, нежелание "уходить от конфликта", терпеть и молчать. Отца я не помню вообще, наверно он бросил нас, когда я был совсем крошечным, а может быть ещё и до рождения. Маму помню плохо – вы много помните из своего четырёхлетнего возраста? Иногда вспоминаются отрывистые моменты из раннего детства. Помню – зима, сугробы, мама в пальто вырезает мне из сугроба снежные кубики платсмассовой лопаткой. Затем я пробую сам. У меня не получается, куски снега рассыпаются. Мама смеётся. Помню как мама ложится ко мне в койку, потому что я долго не мог заснуть. Она была только после душа, и от её волос пахло свежестью. И рядом с ней было тепло, уютно и спокойно.

Потом она куда-то исчезла из моей жизни. Появились чужие женщины и мужчины, которые меня куда-то увозили, привозили, передавали другим мужчинам и женщинам. Многие меня гладили по голове. А я всё ждал маму. Долго ждал. Не помню – плакал ли я? Помню долгое, тягучее ощущение тоски, где-то глубоко в груди непроходимая боль, как-будто кто-то зацепил крючком мою душу и постоянно тянет за невидимую леску, не ослабляя натяжение ни на минуту.

Меня привозили в одно помещение. Там я был несколько дней. Потом за мной приезжали, чаще это были женщины, и меня снова увозили, в другой дом. Долго ли меня так транспортировали – не помню. В конце концов, в одном из пунктов меня, вместе с ещё несколькими малышами, посадили в автобус и повезли.

Так я попал в И-й детдом-интернат. Это был кирпичный четырёхэтажный дом, построенный буквой П. В одной половине строения был Детский дом для сирот, типа меня. В другой жили местные детишки, родителям которых было некогда заниматься своими детьми в течении рабочей недели. Пять дней дети жили, питались и учились в интернате, а на выходные они отправлялись домой. Детдомовские же варились в своём сиротском соку ежедневно, ежемесячно и круглогодично. Вернее будет сказать – должны были вариться до определенного возраста.

Конечно же за младшими группами был самый строгий присмотр. Начиная же с класса шестого, контроль ослабевал, а после седьмого личная жизнь детдомовца уже мало кого интересовала, потому что с этого возраста воспитанники проходили обучение в обычной школе, в классах с местными детьми.

Позавтракав «дома», так мы называли между собой наше заведение, мы отправлялись в общую среднюю школу, и после уроков мы по инструкции должны были сразу же вернуться в детдом, но как всегда инструкции мало кто соблюдал, и многие возвращались уже к ужину, к семи часам вечера. Воспитатели тоже не особо требовали от нас соблюдения режима, сами были когда-то молодыми, да и основной их заботой была малышня. Мы же бродили до ужина по посёлку или окружающим полям и лесам, или по территории сохранившегося колхоза, наблюдая жизнь колхозных коров, лошадей, а также людей, ухаживающих за ними и за хозяйством. Иногда мы помогали колхозникам убрать навоз или разгрузить сено, и они платили нам мелочью, которую мы копили и, достаточно накопив, покупали себе разные сладости. Кто-то покупал сигареты. Я же тогда ещё не курил, но обожал конфеты «Дюшес» и зефир.

Лично мне очень нравилось наблюдать за коровами и лошадьми. Эти большие животные с огромными добрыми глазами, всегда притягивали меня к себе красотой, грацией и теплотой своих тел. Когда стоишь рядом с коровой или лошадью, то ощущаешь их мощную энергию и душевную теплоту. Нравилось неспешное и непрекращающееся пережёвывание коров, когда мерное движение их челюстей успокаивает и убаюкивает. Нравились длинные опущенные шеи лошадей, когда они щипали траву в поле, их вихрастые хвосты, попеременно вскидывающиеся то к одному боку, то к другому, отгоняя надоедливых мух и слепней.

Летом, когда не было уроков, бывало мы приходили на пастбища, аккурат к обеду пастухов. Они отпускали лошадей кормиться на лугах, а нам позволялось посидеть в седле или просто постоять рядом, держа повод в руках. Иногда я срывал ветку, и стоя рядом с лошадью, час, а то и два, мог отгонять от неё всякого гнуса. Меня удивляла способность лошадей подёргивать маленьким кусочком кожи на огромном теле, куда садился очередной кровосос.

Все эти «экскурсии» в деревню для меня были отдушиной от детдомовской скученности, отдыхом от казарменности нашего быта, зарядкой энергией и положительными эмоциями на следующую учебную неделю.

Но была и капля дерьма в красивой бочке моих вылазок на волю. То была кучка местных пацанов, которые при любой возможности задирала детдомовских. Нередко дело доходило до драк "стенка на стенку", но в большинстве случаев эти деревенские хулиганы старались вылавливать или одного нашего, и толпой его унижать, или, если наших было несколько, брать численным преимуществом.

Самым зловредным, самым хитрым и самым подлым был у них Серёга Уськин. Он почти всегда первым начинал задирать детдомовских, почти всегда первым из всей шайки начинал бить. В последствии я заметил, что Уськин этот, наносил удар, и если детдомовский отвечал, то на него набрасывались все остальные, а Уськин отходил в сторону. Я ж говорю – хитрый был, гадёныш. Провоцировал драку – и в тину. Было несколько случаев, когда кто-то из воспитателей или просто прохожий, увидевший избиение толпой одного, останавливал драку и задерживал кого-то из этой малолетней банды. Потом милиция разбиралась с родителями задержанного. Уськин же ни разу ни кому не попался, потому что всегда был в стороне от основной кучи и при «шухере» – скрывался первым. В том же случае, если деревенским попадался не очень бойкий паренёк, не способный за себя постоять, Уськин был всегда во главе унижений и издевательств над слабым и беззащитным.