Справедливо на самом деле: мама овдовела в двадцать один; она была хороша, десять раз могла выйти потом замуж. Выходила же Нуржан замуж трижды, так почему нельзя было маме? К ней сватались такие крутые парни, но она все твердила: «Чтобы на моих раздевающихся дочерей смотрел чужой мужчина? Нет!»

Ну не глупость? Ее женихи были богатыми вдовцами – директор консервного завода, начальник гаража. Один, директор треста ресторанов и столовых, хотел сделать ее директором ресторана. Ни в какую! «Это все несерьезно, нет, у меня дети, дочери. Не хочу, чтобы на них смотрел чужой мужчина». Помню свах, помню, что говорили те женщины: у женихов были дома, квартиры, дачи. Неужели для нас с сестрой не нашлось бы отдельной комнаты?..

42

О маминых трениях со свекрами я не знала, но только чувствовала ее обиду. Однако процесс неизбежной трансформации привычной картины мира, начавшийся после гибели папы, неожиданно оказался задержан моей обострившейся до бешенства, не побоюсь этого слова, любовью к Хамиду и всему семейству. Эта любовь сделала следующие несколько лет периодом, когда время жизни исчислялось для меня от поездки до поездки в Туркужин.

В детском саду, школе, во дворе, и даже дома в семье, меня считали послушной тихоней. Но в иной день, где-то в области солнечного сплетения, острой болью вдруг просыпалась невозможная, нестерпимая любовь. С того момента я больше не могла жить без родственников отца, становясь при этом упрямой плаксой.

Дедушка Хамид, тетя Нафисат, пять ее дочерей, дяди Кадыр, Хусен и Хасен, даже холодная как ледники наших гор бабушка Нуржан до девяти лет оставались единственно значимыми для меня людьми, волновавшими мой, казалось, беспробудно спящий мир чувств.

«Что в них особенного?» – спрашивала я себя, удивляясь силе чувства, причинявшего мне физическую боль, и тут же перед мысленным взором вставал великолепный куст сирени во дворе: «Нужно успеть увидеть его в цвету». Вспоминалось тепло высоких ступеней лестницы из белого камня, сидя на которых занималась рукоделием: «У Нуржан, наверняка, за год накопились лоскутки ткани; она даст все, какие выберу». Я предвкушала удовольствие от возни с ворохом обрезков…

Эти воспоминания мне словно подсовывали: то показывая, как на экране; то внедряя в мое тело соответствующие тактильные ощущения…

Дальше я вспоминала Хамида и его белую с большими полями войлочную шляпу, которая так шла ему. Мое сердце загоралось любовью к нему и красивому дяде Кадыру: зеленоглазому шатену с железными мускулами и «морской» бородой без усов. Морские ассоциации были естественны – на стенах висели «северные» фотопортреты Кадыра, он работал на рыболовецких судах, когда уезжал на заработки.

Череду аргументов в пользу скорой поездки в Туркужин дополнял пес Мишка. «Будет ли лаять, как на всех, или вспомнит и пустит?.. мама говорит, он добрый и любит его… я бы тоже… но как любить того, кого боишься?.. если только побороть страх… если бы он только дал знать, что не укусит… почему он не скажет, что не намерен меня кусать, что я для него – своя… может, скажет на этот раз?»

– Мама, хочу в Туркужин.

– Сегодня? Но уже поздно.

– Тогда завтра.

– Утром вместе на работу – отпрошусь и сразу на вокзал.

Люсена везла меня в Туркужин по первой просьбе, не заставляя ни ждать, ни просить повторно. Эту привилегию послушных – получать безусловное и незамедлительное исполнение своих пожеланий – я использовала не более одного-двух раз в год…

43

Селение Туркужин состоит из двух самостоятельных административных единиц: Нижний Туркужин и Верхний. Пятнадцать километров – общая протяженность селений, которые так плавно и естественно перетекают одно в другое, что не будь на границе высокой кованой арки с надписью «Верхний Туркужин» никто бы не знал, что закончился Туркужин Нижний.

Родственники отца, к которым я рвалась, жили в Верхнем Туркужине, а родня мамы – в Нижнем. В село мы ездили на рейсовом автобусе. По обычаю, да и просто, по совести, стоило выйти из автобуса в Нижнем, зайти к родным мамы и погостив хотя бы день, подняться затем наверх к родителям отца.

Мысль об этом единственно разумном решении, обязательном знаке уважения к родне, появлялась у меня еще накануне, служа признаком зарождающейся совести. Эта мысль мучила меня всю дорогу. Несмотря на юный возраст я хорошо понимала, что нарушение такого порядка вещей недопустимо и может – должно – восприниматься как оскорбление.

Но что я могла поделать? Ноги переставали меня слушать, руки прилипали к поручням, и я просто не могла выйти из автобуса на нужной, «их», остановке. Взглянув на мои насупленные широкие брови и побелевшие от напряжения пальцы, мама молча везла меня дальше.

Но иногда, когда поездки совершались не с мамой, а с бабушкой и младшей сестрой, мне все же приходилось выйти из автобуса вместе с ними.

После гибели папы бабушка Уля перебралась жить к нам, в город. Эта вынужденная мера – мама просила о помощи – разлучила ее с родным домом и четырьмя внуками, детьми пасынка Михаила, единственного уцелевшего в огне войны. Переехав в Светлогорск, Уля всегда помнила о детях Михаила, родном доме. Так что время ее жизни тоже исчислялось от поездки до поездки в Туркужин.

Редкий человек может выразить любовь словами. Обычно слова только затмевают подлинное чувство. Но будучи бессловесной, любовь все же не нема. Я ощущала это на себе всякий раз, как мы подъезжали к заветной уже для Ули остановке. Моя жажда скорейшей встречи с возлюбленными сталкивалась с таким же чувством бабушки. Она словно говорила: «Хватит с меня, я тоже соскучилась по своим родным, дальше мы не поедем». Ментальный поединок происходил без малейших внешних проявлений. Заранее, где-то на предыдущей остановке, я признавала свое поражение и выходила вместе с родными из автобуса.

Однако мой долг перед бабушкой на этом исчерпывался. Теперь они с Мариной могли зайти к своим любимым родственникам Апсо, но и я не хотела тратить ни минуты. Потому оставалась стоять на дороге, пока кто-нибудь из старших сестер не выйдет проводить меня до усадьбы Хамида и Нуржан – я была слишком мала и труслива, чтобы пускаться в путь одна.

Как правило, очень скоро, почти бегом, на дорогу выходила, улыбаясь, кузина Люся. Здороваясь, она крепко меня обнимала, брала за руку и вела к родственникам отца. Доведя до калитки Хамида, Люся, еще раз крепко меня обняв, и не зайдя во двор папиных родных, шла домой.

44

Жаркими летними днями жизнь в усадьбе совсем замирала.

Мужчины с зарей уходили в поле, возвращаясь только к вечеру. На мой стук в калитку раздавался устрашающий гулкий лай, свидетельствовавший, что меня вновь не признали. Затем выходила Нуржан и, сказать по правде, ни объятий, ни иных ласк я от нее не видела. Она меня явно не любила и, когда мы были наедине, этого не скрывала. Но меня мало волновала ее холодность – я ее тоже не любила, и тоже не скрывала своего равнодушия.

В конце концов, я ездила в Туркужин не из-за бабушки, но из-за себя, своего сердца, его немого, невыносимого зова. Хотя не берусь сказать, что звало меня в усадьбу Хамида – само сердце или средневековый каменный зáмок, который видела.

С башнями и зубчатыми стенами, он стоял на скалистом мысе северного океана. Находясь в моем внутреннем мире с чувством бесспорного права, зáмок тот обвивали цепи, на которых висели замки́. Некоторые цепи и замки́ были такими большими, что сам за́мок казался почти игрушечным.

Когда я слишком пристально всматривалась, заметив это, за́мок начинал бряцать цепями. Их металлический лязг добавлялся к крикам буревестников и шуму скрытого в сизом тумане океана.

Иногда из замка доносился человеческий голос… Голос был таким тихим, что я никак не могла расслышать, что он говорит; не могла даже определить кто говорит – мужчина или женщина?..

Я знала, что за́мок существует и во внешнем мире, но где его искать? «Спрошу у Кадыра, может он видел мой за́мок. Или лучше у Хасена – он знает все на свете. Вот только дождусь, когда они вернутся с поля и спрошу…»