Машины ползут. Впереди на дороге какой-то затор.

– Даваааай! - Даррен дважды жмет клаксон. - Шевели жопой!

Прохожий кидает укоризненный взгляд, Даррен в ответ показывает средний палец.

– Чё уставился, сука рыжая? Алли, глянь на этого козла. Гля, какой хаер у него. Козел рыжий, дребаный.

Он выговаривает «рижый», будто рифмуя с «ненавижу». Корчит злобную гримасу в спину торопливо удаляющегося пешехода.

– Знаешь, чё меня по правде достает, Алли?

– Чё?

– Почему бы всем этим рыжим уродам не покраситься? То есть, ведь просто совсем, скажешь, нет? Какой-то Пол Шоулз [7], бля. Если б я был рыжий, я бы прям побежал в магазин за краской, чесслово. И дома бы покрасился. Я чё хочу сказать, это ведь не какая-нибудь там пластическая операция, верно? Несколько фунтов потратить, и все. Намазать бошку, подождать десять минут, смыть и готово: больше не рыжий. Чё проще.

Алли улыбается.

– Просто ужас как невежливо с их стороны, бля.

– Точно, братан. Невежливо. Невоспитанные уроды.

Машины начинают двигаться. Мало-помалу ползут вперед. Несколько машин отрываются и уходят вперед на светофоре у перехода, Даррен делает движение, чтоб последовать за ними, но маячок перехода пищит лихорадочно, будто голодный, и Даррен вынужден затормозить и ждать, пока люди перейдут.

– Бога душу мать. С такой скоростью весь день будем ехать. Шевелись же, ты, дребаный…

Он внезапно замолкает. Глядя вперед, через лобовое стекло, на переходящих дорогу людей, уставился на молодую женщину с ребенком на руках, что замешкалась, приотстала.

– Гля, сукин сын, глянь, кто там идет.

– Где?

Даррен тычет в молодую женщину толстым пальцем, напоминающим банан, увенчанный блестящей золотой печаткой.

– Вон, она. Ты тока глянь, вон тащится.

Она, эта женщина, медленно переходит дорогу: каштановые волосы собраны на затылке, черные расклешенные джинсы с заниженной талией, короткая черная теплая безрукавка, под ней черная футболка. На груди у нее, в кенгурушке - младенец, она прижимается губами к родничку у него на затылке, обхватила ребенка одной голой рукой, а другой, на согнутом крючком пальце, тащит прозрачный полиэтиленовый мешок больших, ярких апельсинов.

– Кто это?

– Ты чё, Алли, в натуре, не узнал ее? Это ж та сука чокнутая, что хахаля своего придушила! Которая нас кинула, продинамила тогда в пабе на Док-роуд, с год назад, помнишь? Где-то в феврале, помнишь?

Алли мотает головой. Глядит на запыхавшуюся женщину, что остановилась посреди проезжей части - поправить лямку кенгурушки.

– Да знаешь ты! Которая с Питером гуляла! Замочила ебаря своего, пока с ним трахалась, - задушила беднягу до смерти, да еще залетела от него. Ее даже не посадили, убийцу, блядь такую.

Молодая женщина, поправив, наконец, лямку, глядит с извиняющейся улыбкой на ревущую, фырчащую рядом с ней машину. Эта улыбка задевает в сердце у Алистера какую-то струну, или, может, жилу, а может, не в сердце, а в паху, в голове или вообще в шее - он не уверен. Он глядит, как женщина переходит дорогу и ступает на тротуар. Даррен опускает свое окно, резко, злобно дергая ручку, и высовывает голову из машины.

– Эй ты, сучка, убийца!

Женщина поворачивается лицом к машине.

– Да, я с тобой разговариваю! Чертова сука, убийца!

Только глаза видны из-за макушки младенца, и эти глаза широко распахиваются.

– Чертова убийца! Что, много народу в последнее время придушила? Убийца психованная, сволочь!

Она отшатывается, роняет апельсины, поворачивается, крепко прижимает к груди ребенка и бежит. Хвост волос подскакивает у нее меж лопатками, апельсины подскакивают на мостовой, приземляются, катятся в канаву.

– Тюрьма твой дом, слышишь! Тебя должны были на всю жизнь засадить! Чертова сука, блядь!

Люди таращатся, но Даррен ничего не видит кругом себя, выплевывает слова женщине в спину, Алли щурится на женщину сквозь плексиглас, и то, как он воспринял слова, изрыгаемые Дарреном, их смысл, их намерение - не прочитать в его прищуре, в посадке, в наклоне шеи к окну машины, к старинному городу за окном, к миру, к молодой женщине с младенцем, что бежит через все это, через магазинную толпу, что открыто пялится либо подчеркнуто игнорирует потную башку, ревущую непристойности из окна автомобиля.

– ПИЗДА ШЛЮХА! УБИЙЦА! БЛЯДСКАЯ СУКА!

Их перегоняет микроавтобус, чуть не въезжая колесом на тротуар, давя апельсины в канавке. Пять сплющенных солнышек. Из-под лопнувшей корки сочится мякоть, почти плоть, почти мускулистая. И, как подкожный жир, белая цедра.

– Алё, Даррен.

Алистер кладет руку на предплечье Даррена, большая голова втягивается обратно в машину и обращается к нему. Лицо; темные глаза сверкают, скрежещут зубы квадратной челюсти под раздувающимися ноздрями. Нитяные вены на крыльях узловатого носа пульсируют почти ощутимо.

– Не кипишись, братан. Легавые по всему городу. Могут услышать, типа. И вообще, уже зеленый загорелся.

– Да, но ёб твою мать!

Даррен со скрежетом рвет рычаг передач и снимается с места. Алистер указывает поворот, и Даррен поворачивает.

– Слушай, ты можешь в это поверить, братан? Эта чертова сука замочила своего собственного чертова хахаля, задушила до смерти, беднягу, и ей дали срок условно. Ее должны были засадить пожизненно, чертову шлюху, мокрушницу. И в «Эхо» писали, и все такое: убийство по неосторожности. Имел я в рот такую неосторожность. - Он качает головой. - Братан, это несправедливо, бля буду. Это ведь ребенок того бедняги, бля; и эта дребаная сука, разгуливает с ребенком от покойника, как будто она ни при чем, бля. Невинная овечка. А уж как она обходилась с Питером… Ну ёб же твою мать.

– Эй, братан, ты чё-та очень быстро едешь. Легавые кругом. Сбавь скорость немного.

– Слушай, чё я те скажу: Питер очень обрадуется, если узнает, где она сейчас живет, верно? Да-да. Зуб даю. Вот чё, я ему звякну прям щас. Дай-ка мобилу, пжалста.

Алистер берет сотовый телефон с приборной доски - «Эрикссон», затянутый в черный виниловый чехол, будто для какой-то игры в садомазо, - и протягивает Даррену, который принимает телефон и извлекает из его глубин запомненный номер, нажимая кнопки большим пальцем. Подносит к уху.

– У него телефон выключен. Козел. Сам не знает, чё упустил.

Он кладет телефон обратно на приборную доску.

– Потом еще раз попробую. Дребаная шлюха.

Раскрасневшийся, возбужденный, лихорадочно поворачивается к Алистеру и ухмыляется.

– Отлично, Алли. Вот теперь я в правильном настроении. Вперед, на однорукого козла!

– Окей. А ты не хочешь сначала остановиться где-нибудь?

– А, да. Та чертова почта. Надо посмотреть, как туда ехать. Куда ты дел эту долбаную карту?

Они сворачивают на мост, пересекают реку Ди, справа широко раскинулся зеленый ипподром «Королевский парк». Лошади бегут, и люди, сбившись в кучу, наблюдают за ними. Проносится мимо римский амфитеатр, относительно хорошо сохранившийся, за оградками - целехонькие каменные сиденья, сцена ныне служит кормушкой для туристов, археологов, историков, и вообще всех книжников, что по роду занятий имеют дело с мертвечиной. Не в бумагах, не в папках бегут женщины и льется кровь, и сила воли набухает под пытками, но на улицах, в комнатах, в конторах, и адепты лихорадочно и любовно пересекают, как в тумане, эти жаркие гроты, безумные анфилады, сцементированные бредом, и все это - о деньгах, что переходят из рук в руки, и все эти руки тянутся к общей тайне.

Честер убывает за спиной. Рексэм растет впереди.