Николай Иванович Власьев, молчаливый, выдержанный, инженер-проектант, был прирожденным компоновщиком. Надо было обладать дьявольским терпением, необыкновенной усидчивостью, чтобы раз за разом компоновать и перекомпоновывать приборный отсек спускаемого аппарата, биться за каждый кубический сантиметр объема. Когда ни зайдешь в проектный зал, всегда видишь у окна слева Николая Ивановича, склоненного над чертежом, в черных «бухгалтерских» нарукавниках. Чуткие, как у музыканта, руки Власьева постоянно что-то кропотливо и скрупулезно измеряют. Уверен, и в век автоматического проектирования такие руки будут необходимы.

Затем за дело взялись конструкторы, технологи. Всякий «жирок» и лишнее «мясо» безжалостно срезаются, остаются только «кости» да «мускулы» конструкции. Искусство рабочего. Культура рабочего. Как важны они! Еще на конструкторском макете они просмотрели и прощупали каждый кронштейн, каждый болт, каждый кабель и жгут. Можно срезать пару ниток резьбы болта — срезали, можно хоть на несколько сантиметров укоротить жгут — укорачивали; отпиливали выступающие на три-четыре миллиметра кронштейны. Из миллиграммов складывались граммы.

На стапелях — новые «Венеры». Сначала технологические. Двойники. Разворачиваются кисовские испытания.

…Не надо было обладать особой прозорливостью, чтобы предугадать: теперь на пути создания новой станции станут и новые препятствия: 180 атмосфер, +530 °C, и не в простой, а в углекислой среде. Так оно и оказалось.

Все началось с сотворения ада. Адову камеру назвали просто: КВД — камера высокого давления. В ней напрочь обугливались «вылизанные» машины. Исчезали, испарялись, словно их не было и в помине, наружные приборы. Смежники, когда открывали камеру, от удивления беспомощно разводили руками:

— Где же мой блок?

— На давление испытывали?

— Испытывали.

— На тепло?

— Испытывали.

— В углекислой среде?

— Да испытывали же!

— А все вместе?

— Где же нам такую камеру взять? Она же в единственном экземпляре!

— То-то же! Ищите новые сплавы.

— Придется, — горестно вздыхали специалисты.

Дорабатывали конструкцию. Приборы. И вновь «лезли» в «пасть дракона». Горела обшивка, жар прорывался внутрь. Уже на подходе к испытаниям были летные машины, а мы все еще испытывали огневые. Молодой начальник КИСа, сменивший Базова, хватался за голову:

— Когда же, наконец, мы разделаемся с ними?

— Ничего, Сережа, прорвемся, — успокаивал его Крупнов. И опять эксперименты, испытания, ошибки поиска и вновь испытания.

— Сколько же мы будем искать? Когда кончим ошибаться?

Семен Крупнов философски изрек:

— Новое не бывает без творчества, творчество не бывает без поисков, поиски не бывают без ошибок.

— Что же, вы оправдываете ошибки? Философия: отрицательный результат — тоже результат! — нам не подходит.

— Я не оправдываю. Я объясняю.

А «семерка» все-таки прорвалась. Прорвалась к самой поверхности планеты.

Но радость наша была омрачена. И мы не чувствовали себя победителями. Скромно отреагировала на завершение полета и наша печать. И только искреннее признание крупнейших зарубежных ученых, выразивших неподдельный восторг по поводу того, что русские смогли создать аппарат, способный работать в столь экстремальных условиях, несколько скрасило наше огорчение.

Но давайте все по порядку. Что же произошло со спускаемым аппаратом?

Накануне «привенеривания» ничто не предвещало опасности. Состояние станции было нормальное. Некоторые ходили по НИПу радостно-возбужденные, предвкушая близкий успех, но только не испытатели и старые «волки» — управленцы… Итак, последний сеанс…

— Сигнал устойчивый! — звучит голос радиста.

Ясно. Парашют раскрылся. Сейчас должны заговорить телеметристы.

Они поведут репортаж. Вот-вот прозвучит: «Температура… Давление… Параметры…»

Но что такое? На ленте… абракадабра. Странно, сигнал устойчивый, а пишется — не поймешь что. Мы знаем, что парашют сделан небольшим, чтобы поскорее проскочить атмосферу и подольше посидеть на поверхности. Скоро посадка. Еще есть надежда: аппарат тряхнет и запись восстановится.

— Сигнал упал!.. Возрос!!! Опять упал!.. Совсем пропал!.. Нет, появился! — кричит удивленный радист, обязанный бесстрастно докладывать.

Да, творится что-то неладное. Если бы шла телеметрия… Если бы шла телеметрия! Тогда бы по датчикам точно определили момент посадки. Но телеметрии нет. Сигнал глохнет. Но магнитофоны продолжают работать. Они пишут одни космические шумы, так нам представляется. Надежды гаснут, как гаснет сигнал на экране выключенного осциллографа.

— Да остановите, наконец, маги! — приводят нас в чувство тепловики. — Небось внутри станции давно уж жар, как на Венере.

Ходим убитые горем. На Георгия Николаевича больно смотреть. Жалко всех товарищей, и которые здесь, и которых нет сейчас с нами. Столько дней и ночей трудились. Научили станцию преодолевать и перегрузки, и жар, и космический холод, «тепло» проводили в полет. Бережно, как сосуд на голове, «пронесли» четыре месяца сквозь неласковые пространства космоса… И надо же, в последние минуты…

Заседание Государственной комиссии проходило в минорных тонах. Что делать? — было ясно каждому. Тщательно обработать сигналы. Понять, почему сигнал хороший, а параметры расшифровать нельзя. Разобраться, отчего слабее почти в 100 раз стал потом сигнал, отчего так сильно колебался… Шаг за шагом, день за днем, как Шерлок Холмс, разматывали ленты, считали, строили графики, по величине изменения частоты сигнала (спасибо эффекту Допплера!) определяли скорость снижения. И узел развязали! Картина рисовалась такой. Все началось с неисправности. Видимо, какой-то элемент все же не выдержал жестоких перегрузок, и бортовой телеметрический коммутатор «залип» (остановился), не происходил опрос параметров. Далее. После посадки аппарат, вероятнее всего, сильно раскачивался, и потому ось его антенны отклонялась от направления на Землю. Специальная методика и компьютеры помогли выделить из шумов тот слабый полезный сигнал. Возник вопрос: хорошо, коммутатор «залип». Нет, конечно, какое там «хорошо», просто ужасно. Но все же интересно: на каком параметре он остановился? И оказалось… Действительно, нет худа без добра. О, удача! На температуре окружающей среды. Самой важной характеристике структуры атмосферы планеты. Какая же температура оказалась на поверхности? 475±20 градусов Цельсия. Ну, а зная измерения предыдущих станций, получили давление 90±15 атмосфер. Так, погибая, станция все же успела сообщить нечто особо важное. Спасибо ей и за это!

Конструкция выдержала испытание, в течение 35 минут шел сигнал с поверхности, положено начало прямым экспериментам с поверхности Венеры. Отечественной наукой и техникой завоеван приоритет — впервые в истории космонавтики осуществлена мягкая посадка на поверхность другой планеты.

Темная, южная ночь. Тихо нашептывают что-то теплые волны Черного моря. Лежу на спине, гляжу на звезды, повисшие над водой, на берег, сливающийся с морем. Огромные чаши антенн, смутно поблескивающие в лунном свете, усыпанные рубиновыми фонариками, чутко слушают небо. И мне кажется, что я не на Земле, а на другой, неведомой планете.

Отчего же немного грустно? Да, завтра заканчивается полет «Венеры-8» и вместе с ней уходят, уходят в прошлое первые поколения советских венерианских межпланетных станций, с которыми так много связано.

В жаркий полдень Венеры, впервые на ее освещенный край мягко опустилась советская автоматическая станция. И все ее системы вели себя безупречно. 50 минут, вместо 30 расчетных, шел репортаж с поверхности планеты. Сесть в освещенный краешек, видимый с Земли, что попасть в движущуюся со скоростью шестьдесят километров в час десятикопеечную монету с расстояния восемьдесят метров. И попали. Это баллистики оказались такими снайперами. А спускаемый аппарат, заново отработанный, с остроумной выносной антенной, уж постарался рассказать людям много нового: и о температуре и давлении теперь до самой поверхности, точно привязанных по высоте, и о присутствии аммиака в атмосфере Венеры (а это очень и очень важно), и о скорости ветра по высоте (0–2 метра в секунду у поверхности), и об освещенности (350±150 люкс — сумерки), и о породах, напоминающих земные гранитные породы (4 % калия, 2·10^–4 % урана, 6,5·10^–4 % тория). Было над чем поломать голову ученым-планетологам.