Уши островитян не пропускали частоту моих разговоров. Смысл, который я пытался донести, был слишком широк и не пролезал в ушные раковины, доставлял дискомфорт. Проще отмахнуться и от меня, и от любой информации, габариты которой превышали допустимые для усвоения нормы.

Мы говорили на одном языке, одинаковыми словами, но я был не в состоянии передать мою манеру обрабатывать эти слова, чтобы выудить смысл ровно в том виде, в котором он был рожден внутри моей головы. Язык позволял упаковать жизненный опыт в примитивные предложения, но их истинный смысл становился понятен лишь тогда, когда человек сам сталкивался с серьезными испытаниями.

Тот же путь, те же заботы, но внезапно перед тобой образовывался разлом в земной коре и впереди вместо светлого будущего появлялась зияющая пустота. Черная дыра, которая мгновенно затягивала в себя все предыдущие накопления, заслуги, планы на завтрашний день.

В нас не заложено умения с этой пустотой бороться. После рождения мы не можем ровным счетом ничего. Если вокруг нет других людей, мы не можем освоить даже основные вещи вроде прямохождения. Животные обладают врожденными навыками, мы же умеем ровно то, чему нас обучило общество. А оно заточено на внешние проявления, оставляя внутренние на откуп нам самим. Между тем каждое наше самостоятельное решение – действие наобум. Русская рулетка с пятью патронами в барабане. Там, на обрыве, когда мы пытаемся разглядеть в бездне ответ, происходят первые попытки осмыслить произошедшие изменения.

Человек пока еще преисполнен верой в собственные силы. Это еще не стадия отрицания, скорее повод показать свое умение контролировать ситуацию.

Когда проходит первый шок, появляется энтузиазм. Зреют гроздья решений поставленной задачи, будь то строительство переправы или разработка маршрута для обхода разлома. Спустя месяцы безрезультатных попыток перейти Рубикон, фразы из серии «есть вещи, которые мы не можем изменить», обретают новый смысл. Вот тогда и происходит первый, но самый важный шаг на одном месте. Трансформации подвергается сама концепция пути. Если видимой цели больше нет, остается желание идти, и неважно, в каком направлении. Планомерно поднимать и опускать ноги, контролировать дыхание.

Если сдаться и лечь на землю у пропасти, дать себе разрешение ждать и страдать – темнота тут же затащит внутрь. Даст облегчение, но больше не выпустит наружу.

Этот выбор делало большинство. Здесь находилась точка невозврата, за которой мир гас быстрее, чем уходило здоровье. Тьма утягивала самое главное – способность воспринимать разные цвета и вносить новые. Есть вещи, которые мы не могли изменить.

Могли ли эти вещи изменить нас? Я считаю, что – да. Менялось и отношение к произошедшим событиям. Вещи меняли нас, затем мы – отношение к вещам. Совершали то, что ранее считалось невозможным. Не стоит думать, что изменения могли быть только положительными и делали нас сильнее и увертливее, награждали способностью проскальзывать в закрывающиеся проходы.

Изменение – это развитие в соответствии с новыми условиями. Иногда для выживания проще отрезать, чем вылечить. Отключить системы для сбережения запасов энергии.

Люди вокруг меня пытались, искали, и дело не в том, что их заставили сдаться. Они сдались сами, заранее прочувствовав облегчение от будущих изменений.

Я наблюдал, как жители острова привычно ковыляли к дощатому помосту пирса, устраивались на потемневших досках и смотрели на светящийся круг, который будто и не менял своего положения, двигаясь по одной траектории.

Теперь им было интересно исключительно ЭТО.

Мои разговоры вносили сумятицу в массы. Кто знает, вдруг, если слушать мою болтовню слишком долго, это повлияет на божественное определение, а не за горами День Рыка. Так что меня все больше обходили стороной.

Закат, который мы наблюдали, был преисполнен таким спокойствием и правильностью форм, так перенасыщен выверенными деталями, что и меня не покидало чувство искусственности момента. Если в природе все устроено ПОДОБНЫМ образом, что МЫ делаем здесь? Разве что наши тела были каплями с кисти художника, который приукрашивал увиденное не по собственной воле, а в силу врожденного таланта. Он писал нечто совершенное и случайно окропил холст тем, что теперь зовется нами.

Где бы ни был человек, в какую часть света его бы ни занесло – солнце ежедневно уходило на покой. Мы всегда могли стать свидетелями процесса. Менялись только объекты, за которыми светило скрывается от части планеты: водная гладь, горный хребет, бетонные скелеты новостроек, – но солнце никогда не бросало нас одних. Оно просто играло в прятки, чтобы объединить человечество.

Мы наблюдали за нашим общим солнцем, пока оно пряталось, а потом находили его снова и снова, но сейчас меня беспокоило чувство, что в игру вмешивается кто-то еще. Тот, кто решил поменять правила, отвлечь внимание, пока настоящее солнце садилось за моей спиной, а я следил за действиями его брата-близнеца.

Если я не мог поверить в собственные силы, с чего мне верить картинкам перед глазами?

Когда долго всматриваешься в горизонт, происходят странные вещи. Пропадают чувства, эмоции, мысли, желания. Исчезаешь сам, а следом за тобой и весь выдуманный тобой мир. Именно выдуманный, мы не можем знать, какой он на самом деле.

Даже смерть не заметит тебя на фоне заката, в такие моменты ты и есть смерть.

Вряд ли существует возможность улучшить восприятие мира, но мне кажется, что это происходило со мной. Словно подкручивалась резкость, или дело было в психике. Она устроена таким образом, что глубинное переливается во внешнее, когда становится слишком опасно держать в себе самое ценное.

Внутренняя война протекала вне зоны видимости внешнего наблюдателя, из-под завалов не полюбуешься пейзажами. Именно война, ее канонада звучала в каждом на этом пирсе, если внимательно прислушаться. Те же тела, те же лица, а в глубине шли толчки и колебания чудовищной магнитуды. Последствия ядерных взрывов. Там тектонические плиты «вчера» и «завтра» сдвинулись так, что никакого «сегодня» больше не существует и неясно, какие еще катастрофы за этим последуют.

Разрушено все.

Где-то были вывешены фальшивые фасады, полотна с нарисованными окнами. Если не останавливаться – не заметишь подмену, а если заметишь – кто решиться разбирать завалы и искать выживших?

Раньше окна были настоящими, за ними горел свет и играла музыка. Сейчас там никого и ничего не осталось.

Как давно мы прибыли на остров? Как потеряли память? Сами выстроили быт или явились на готовое? Большинство островитян сходилось во мнении, что мы справились сами. Пришли на голые земли, закрепились на местности и потратили на это уйму времени, раз каждый успел обзавестись лачугой и набором того, что необходимо для существования.

Место, где жить.

Место, где есть и пить.

Место, где растить еду, держать скот и необходимые инструменты.

Место, где работать и проводить свободное время. Если уместно употреблять подобное словосочетание в случае, когда слова «время» и «свобода» потеряли всякий смысл.

Ферма, пилорама, шахта, кузня, рыбное хозяйство на внутреннем озере, молитвенные алтари и, наконец, Червоточина.

Когда что-то было необходимо, мы просто брали и добывали это. Если не знали, откуда и что должно появиться, вещи находились сами по себе. Будто всегда лежали на своих местах, а мы не замечали их и мучились поисками, пока кто-то не указывал на их место. И там было ровно столько предметов, сколько требовалось. Словно кто-то невидимый следил за потребностями и раздавал имущество согласно составленному списку.

Мы и желали ровно то, что было необходимо для скромного быта. Мысли о достатке блокировались. Зверушки в клетке должны быть сытыми и ухоженными, но ничто не должно отвлекать их от выполнения необходимых элементов дрессировки. Мы думали о бунте, побеге, самоубийстве или акте насилия по отношению к другим, но дальше мыслей дело не заходило. Случай с Хромым и маяком стал исключением, который в итоге подтвердил правило, что любые попытки проявления инициативы безрезультатны.