И вот они двигают фигуры вперед. С внешней решительностью, но с внутренней боязнью того, что этот ход подчиняется не тем правилам, которые они в силах изменить, даже если заручиться внушительной поддержкой извне. Они ненавидят свое положение в те моменты, когда приходится оправдывать собственные решения. Им нравятся только следствия процесса, но не сам процесс. Поэтому то и дело кто-то пытается незаметно утянуть фигуру со стола или добавить пару лишних ферзей, слепленных из хлебного мякиша. Так что, Седой, рассуждая о контроле, следует забыть про конспирологические теории высокого полета.

День Рыка? Отличная сказка. Но что мы получим в реальности? Про ум, честь, достоинство, незыблемые цели, разнообразные сочетания человеческих качеств, определяющих судьбу, тоже можно забыть. Возможно, это мы с тобой отличаемся от всех остальных. Поэтому нас и пришлось отправить сюда, чтобы мы не нарушили привычную картину там, где игроки лепят ошибку за ошибкой. И вся их сила состоит в нарративе, что раз они забрались так высоко, а мы остались внизу, то существует колоссальный интеллектуальный разрыв. Пропасть между теми, кто может, и теми, кто должен. А на деле – никакой пропасти нет, и мы делимся лишь на тех, кто глуп и кто глуп безнадежно. Думаешь, они знают, что делают?

Я остановился. Большую часть своих слов я переставал понимать, едва фраза была закончена. Казалось, что изо рта, который принадлежал мне, вырывалась речь другого человека. Хорошо знакомого, но очень далекого. Безусловно, я понимал, о чем шла речь. Связь с прошлым появлялась в тот самый момент, когда меня уносил разговор и наступало долгожданное расслабление, но обрывалась вновь, как только я пытался сконцентрироваться на том, что рассказал мгновение назад. Невыносимое чувство, будто смотришь в зеркало, где твое отражение исчезает, когда стараешься разглядеть какую-либо деталь, вроде шрама на щеке.

Прошлое было совсем рядом. Память заблокирована, но не уничтожена. Если не сдаваться и заставлять себя говорить, рано или поздно что-то важное вылезет наружу. Вероятно, и Седой понимал это, поэтому и провоцировал меня время от времени.

Если это так, у нас может получиться. А пока он все так же молчал, наблюдая за мной.

Мне не удалось раскачать себя вновь, чтобы выплеснуть еще одну волну. Кажется, я выдохся, и нужно вытаскивать меня из морока, пока не накрыла апатия, которая всегда следует за подобными всплесками.

– Пора устанавливать чашу, – сказал Седой, будто до этой фразы между нами ничего не происходило.

Как ни странно, его слова помогли мне выйти из ступора. Я подошел к рабочему столу, и мы принялись за работу.

Перед заходом солнца мы собирались на пирсе. Это было особое, мистическое место. Пирс выстреливал в глубь воды, расстилался над ее гладью таинственной дорогой, как бы соединяя два мира, ни в одном из которых для нас не было места.

Попытки уплыть – обречены.

Не помню, кто последний решился выставить на блестящее полотно воды деталь в виде лодки, которая даже своим присутствием портила вид. Не говоря уже о том, что на ней можно дернуть вперед, разрезая водную ткань, чтобы оставить прореху до самого горизонта. Исцарапать идеальное полотно.

«Невозможно» – то клейкое слово, что притягивало к себе каждую мысль о побеге. Едва новый план, обрастая доводами и деталями, доходил до той величины, чтобы растянуть путы смирения, сила упругости со всей силы тянула их обратно. Надежды с грохотом разбивались о твердь, подтверждавшую бессмысленность предыдущих попыток.

Я и сейчас могу попросить Седого изготовить крепкую лодку. Не только для себя – для всех. Без мотора, но с парусом. Мы можем корпеть над ее созданием всем островом, просчитать по приметам благоприятное время для спуска на воду. Перетащить на берег. Собрать припасы. Забраться на борт.

Но на этом процесс оборвется. Останется лодка, застрявшая на берегу, и горстка сумасшедших на ней, которые забыли, как попали туда и чего хотели.

Перешагивая через определенную ступень, нутро лишалось решимости. Тело было готово выполнить приказ, но мозг отказывался подавать его, попросту игнорировал необходимость реализации задуманного. Это никакая не шутка, мы – люди острова – сами отвечали за себя и свои действия. Но до определенного момента.

Самое страшное заключалось в том, что никто не успевал зафиксировать момент, в который происходило ужесточение контроля, чтобы рассчитать возможности заранее, попытаться сопротивляться. Или отступить, но осознанно. На время.

Тебя не только резко одергивали за поводок, но и сбивали фокус. Ты больше не мог сконцентрироваться на том месте, куда так отчаянно стремился, пуская слюни. Взмах волшебной палочки – и люди продолжали обычную работу, будто и не было внутренней борьбы, поиска единомышленников, составления плана, его частичной реализации.

Если дело шло, к примеру, о той же лодке – главная улика могла и вовсе исчезнуть. Тогда человек оказывался в тупике. Наедине с мыслями, ни одна из которых не могла найти подтверждения. Оставалось смутное, недопереваренное размышление о том, что была попытка совершить некое действие. Заведомо ложное.

Идея провалилась, и осуществление подобных проектов в будущем не то чтобы было опасно для жизни, но не приносило никаких ощутимых результатов. А значит, повторные попытки будут попросту бесполезны.

Насильственное вмешательство происходило повсеместно, не только в вопросах, связанных с попытками покинуть остров. Дело касалось и главной для меня темы – некой правды, которую от нас тщательно скрывали. Возможность осуществления того или иного варианта действия рассматривалась, обсуждалась, но никто не мог взять и реализовать задуманное. Ты бежал за морковкой, вытянутой на веревке перед тобой, а в следующий миг у тебя не только отбирали весомый аргумент для продолжения движения, но и переносили тело на несколько кадров вперед, вырезая ключевые моменты.

Вспышка, и ты уже стоишь, упершись носом в стену. Будто не было ни внутреннего посыла, ни морковки, ни движения. Просто игра воображения и ничего более.

Остров резал с плеча. Мы оставались теоретиками. Делились друг с другом каплями остаточных знаний, собирали их в общий сосуд, но были не в состоянии испробовать жидкость на вкус или хотя бы потрогать пальцем в силу навязанной гидрофобии.

Действие без действия.

Внутри наших механизмов было сломано что-то важное. Заблокировано, отброшено в прошлое, чтобы мы не смогли увидеть или узнать больше, чем нам положено.

Если я ничего не путал, новый день влиял на когнитивные способности. С восходом солнца находились новые «выбывшие». Люди, что перестали сопротивляться внешнему воздействию и сдались, предпочитая примитивный мир внутренней войне.

Мозг, как мог, стремился к выживанию в любой ситуации. Если были необходимые компоненты вроде пищи и крова, а проблемы с памятью вызывали постоянное перенапряжение нервной системы, то рано или поздно вырисовывался путь, который гарантировал большую безопасность организму, чем выбранный прежде. Ненужное отбрасывалось, необходимое усваивалось.

Вся моя борьба за справедливость – эволюционно ничтожна, а значит, может быть убрана из числа доступных ради идеи, которая гарантировала спокойное выживание.

Так остров перерабатывал рациональность в веру. Без контекста любая попытка донести важную мысль до человека обречена на провал. На острове мы все, как на ладони, один контекст на всех. Как не заметить огромную табличку «запрещено», если каждый раз бьешься о нее головой, выходя из своей лачуги.

Что бы я ни говорил – все без толку. Люди либо слишком глупы, либо неимоверно устали, либо провели на острове куда больше времени, чем я, и их глупость вполне могла перерасти в мудрость, прелести который я смогу оценить лишь тогда, когда придет и мое время перейти на ту сторону. Неизвестно, сколько еще мне удастся сохранять импульс для движения в противоположную сторону.