Но во всем этом нет смысла. Нет правды. Нет надобности.

– Больно? Не очень?

– Терпимо, – хрипло мычит Нечаев, буквально цедит свои чувства сквозь зубы.

И да, среди них немало боли. Слизываю с его губ эту соль.

Кровь и слезы.

Последние точно мои. Тяжело вздохнув, Ян прижимается к моему мокрому лицу своим сухим и пылающим, словно тот самый раскаленный титан.

Обжигает своей страстью, болью, яростью и нежностью.

Я задыхаюсь. Вязну. Горю. Умираю!

Да что ж такое?!

Сама за шею обнимаю. Прижимаюсь, потому что скучала. Не поднимая век, касаюсь везде, где хотела, пока наблюдала со стороны.

Царапаю шею, затылок… Взъерошиваю волосы… Трогаю красные уши… Они, и правда, пылают.

Я усмехаюсь… Горько и одновременно счастливо. Ненадолго.

– Ян… Ян… Ян…

Нравится, как он дрожит.

Понимаю, что хожу по краю. Но остановиться не могу.

– Я-я-ян…

Это вообще не я… Не я! Это Зая.

А какие горячие у него губы… Уже не могу оторваться… Пальцами и языком трогаю… Вдыхаю их запах… Воздух, который они с таким надрывом выдыхают.

– Ты же не человек, Ян Романович… У тебя температура, как у металла перед плавкой… Титан…

Он вздрагивает. Резко сжимает меня крепче. Надсадно вздыхает. Прочищает горло.

И все равно очень сипло звучит, когда спрашивает:

– Будешь плавить?

– Нет… Нет, я не смогу…

– Ошибаешься, Ю.

– Хватит, Ян… – изрекаю с грустью. Так и не рискнув открыть глаза, легонько толкаю в грудь. – Пусти, Ян.

– Нет. Уже не отпущу, Ю.

– Прости?..

– Прости.

Прижимаюсь к его губам, чтобы обмануть и усмирить зверя. Прижимаюсь, чтобы забрать у него кислород. Прижимаюсь, чтобы скопить силы и победить.

Но…

Едва наши с Нечаевым рты соединяются, нас охватывает пламя.

Яркое. Неистовое. Жгучее.

Роковое.

Ты моя, Ю.

Моя Зая.

© Ян Нечаев

Жизнь, сука…

Гребаный парк аттракционов. И я, как в лучшие годы, у руля самого отбитого состава. Припизднутый напрочь. Ебарь в кубе[1]. Все тот же, блядь, бесоеб, профессионально овладевший способностью скрывать внутреннюю жесть за фасадом хладнокровного интеллигента.

И Германия меня не обнуляет. Это иллюзия.

Знаете, что еще скажу? Наличие интеллекта не смягчает удары судьбы, не спасает от чертовых воздушных ям, не отменяет риск глубокой эмоциональной просадки.

Улетал из страны, будто навек. Ю еще, сука роковая, пожелала, чтобы задержался снова на пять лет. Я, конечно, непробиваем. К чужим внушениям не восприимчив. Но ее слова, словно длинная пункционно-биопсийная игла, проникли прямо в сердце и мучительно-медленно выкачали из него все содержимое.

Филатовой, безусловно, не дано знать, что было со мной в Германии, почему я там оказался и по каким причинам задержался… Но я-то сразу все самое мрачное воскресил. Титан не способен блокировать повсеместные очаги боли. Только Нечаевская выправка наделяет духовными и физическими силами, чтобы выдержать все, вида не подав.

Да и Ю… Чертова ненаглядная Ю. Свет очей моих, блядь. Смертельная присуха[2]. Пожелала задержаться, а сама будто на цепь посадила. Чувствовал, что не отпускала. Перманентно ощущал, как призывала обратно. Тянула. Тянула, мать вашу, так, что казалось, поймала за нервные волокна и распускает, как свитер. Полуразобранный ходил. Полуживой. Кровоточащий.

А потом прилетела новость от самого мелкого. Словно топором по жилам рубанул Бодя, когда выплюнул с возмущением, будто моя Ю «взялась за второго Нечая».

– Домой к нам явилась, нафиг… Ля, кр-р-рыса… Не особо в курсах, че натворила, но Илюха, как в брагу вмоченный, каждый вечер теперь к ней таскается! А я сделать ни-че-го не могу, – в этой фразе обиду прикрыл важностью. – Ты же меня под домашний арест посадил.

Мне, конечно, мозг сразу вынесло. Помню, как остановился посреди бизнес-центра. Придерживая телефон у уха, оцепил расфокусированным взглядом толпу безликих пиджаков и задался горьким вопросом, какого хрена я здесь делаю.

– Там и оставайся, родной, – выдохнул с глухим предупреждением. При разнице в тринадцать лет ощущал себя не братом, а отцом. И, что самое странное, раздражения, как другие младшие, одиннадцатилетний Богдан у меня не вызывал. Только удивление и временами усталость. – Ты, по ходу, ни хрена так и не понял. Мужик ты... Бедовая голова. Снова оскорбляешь людей, о которых не знаешь ровным счетом ни-че-го. Более того, ты, брат мой, обижаешь человека, который дорог мне. Я с тобой как с мужчиной говорил. Откровенно и честно. Разве ты не понял, что чувствую я, когда ты оскорбляешь Юнию? Разве не допер, что не ее ранишь, а меня?

– Понял… Допер… – бормотал потухший мелкий.

– Так в чем вопрос, Бодь? Что опять? Вернусь – серьезно поговорим. А пока… Никакой самодеятельности, Богдан, – последнее проскрипел угрожающе.

– Понял. Прости, Ян.

– Давай. И отцу с матерью нервы там лишние не делай. Имей уже какое-то понимание, что ты четвертый вулкан. Дай жизни людям. Иначе я за тебя основательно возьмусь. Мне ты про дедовщину не запряжешь. У каждого из нас свой уровень ответственности. У меня, как у старшего, сам знаешь, свои нюансы были.

– Знаю.

– А за доносы, в курсе, что получают?

– В курсе.

– Ну, так вспоминай, блядь, хоть иногда вовремя.

– Х-хорошо.

– Все, давай. На связи.

– На связи.

С мелким слова нашел, как всегда. А вот с собой после таких новостей договориться никак не получалось. Не мог не думать о Ю, о том, что она делает… Бесился, зверем ревел и горел в агонии боли. А она в это время продолжала тянуть назад, распуская последние фибры.

Юния Филатова: Почему ты не предупредил, что задерживаешься?

Слышал этот вопрос, будто не в сообщении выплеснула, а через километры прокричала.

Господи, дай мне силы… Дай мне силы, Господи!

Боль и ярость во мне превратилась в кишащую демонами тьму. Отвечать не хотел. Что можно вместить в текст? Нихуя.

В глаза ей смотреть хотел. Видеть, что чувствует и как реагирует.

Если способен уничтожить, то каждой секундой этой смерти готов убиваться.

Если… Если… Если… Сколько их?..

Если бы мог, долетел бы до проклятой родины грозовой тучей, обрушился на недоступную и непостижимую Юнию Филатову ледяным дождем, разрядами молнии бы ее поразил… Если бы мог после этого поглотить своим мраком, обнять… Если бы мог забрать себе и никогда не отпускать…

Юния Филатова: Добрый день, Ян Романович!

Это вместо «Я скучаю»? Ну что за ебаный пиздец!

Если нет, то другая правда мне на хрен не нужна.

Дозвонись ты! Скажи что-то нормальное!

Нет же, блядь. Мы дальше играем в независимость.

Снова так холодно… Титан застывает. Раздает по организму арктическую, сука, свежесть. Ознобом каждую, мать вашу, клетку разбирает.

На силе воли выбросил все из головы. Сконцентрировался на работе. Благо ее как раз привалило столько, что спать некогда было.

На родину вернулся, увидел Ю, и такими эмоциями растащило нутро, что мертвый бы взвыл. Мобилизовав весь свой военный потенциал, режим танка включил. Попер на Заю со всей дури. А она… Дрожала, но держалась упорно. Злила, безусловно. До безумия накручивала. До свирепого отчаяния доводила. И восхищала, блядь. Возбуждала. Такие мысли порождала, что самому от себя жутко становилось. Не знаю, как в первый же визит поперек стола не разложил.

Ждал, чтобы взорвалась.

Да, именно этого ждал.

Но Юния, мать ее, держалась.

Маленькая, изящная, хрупкая. Глаза – океаны боли. Хрен знает, что за эти годы пережила. Невидимыми волнами от нее ко мне внушительные флюиды идут: тоска, нежность, страсть. Но при этом остается Одуван несгибаемой, словно стрела громоотвода.

Чего добивается? Что ей, сука, нужно?!

Чем дольше сопротивляется, тем круче набирает градусы мое и без того нездоровое желание ее подчинить. Казалось, куда, блядь?! Я становлюсь не просто одержимым. Я дохожу до крайней стадии буйства, после которой невозможен возврат в нормальную жизнь.