«Не дождалось животное, — подумал Мяк, нащупал в кармане корку хлеба и решил догрызть её, но мысль о собаке удержала его. — Может, придёт, вернётся», — подумал он.

Светло-синие сумерки окутали его, сзади на тёмном горизонте уже мелькнула первая звезда, Мяк закрыл глаза и вроде как задремал. Холод куда-то исчез, тепло со спины проникло под одежду. Мяку даже показалось, что сполохи огня от костра осветили его замёрзшее лицо. Вокруг зима — снежная, морозная. Высоко в небе сверкают звёзды. Костёр догорает в середине круга, а вокруг такие же, как он, сидят на ящиках. А рядом с ним небритый на скрипочке что-то душевное играет. Скрипка поёт, плачет о горькой судьбе, а то и весёлость от неё идёт безудержная. Небритый склоняется к нему и шепчет под рыдание скрипки:

— Домой тебе нужно, домой. Не годишься ты для свободной жизни.

— Сынок, не спи — замёрзнешь! — услышал Мяк.

— Проснись, милок! — И чья-то рука потрясла его за плечо.

Мяк с трудом открыл глаза. На фоне низкой вечерней зари появившееся лицо, испещрённое старческими морщинами, показалось ему знакомым.

— Бабушка, я не сплю, — ответил он.

— Как же не спишь. Застыл весь, поди? — не унималась старушка.

Еле выдавливая звуки застывшими губами, Мяк снова ответил:

— Не застыл.

— Не застыл, не застыл, — укоризненно продолжила старушка. — Ты же, милок, местный. Что ж товарищи-то? Бросили тебя?

Мяк отрицательно покачал головой и попытался встать. Ноги не слушались, и ему пришлось уцепиться за край бачка, подтянуться и, изо всех сил держась за железный край, принять вертикальное положение.

— Дойдёшь до своих-то? — участливо спросила старушка, и Мяк узнал её. Это была та самая бабулька, которая спугнула их, когда они хоронили Злыку.

Твёрдым голосом, стараясь уверить бабульку в том, что он решителен в своих намерениях и полон сил, Мяк ответил:

— Дойду.

Старушка внимательно осмотрела его, сомневаясь в его возможностях, покачала головой и спросила:

— Голодный, небось?

Мяк молча достал недоеденную корку хлеба и показал старушке.

— Питаешься, значит, — кивнула она головой и что-то тихо произнесла про себя.

Мяк оторвался от железного края бачка и сделал пару шагов. Получилось совсем плохо: его качнуло сначала в одну сторону, потом в другую. В конечном счёте ему пришлось снова уцепиться за бачок и стабилизировать своё состояние.

— Нет, милок, так далеко не уйдёшь, — заметила старушка. — Пойдём-ка со мной. Держись. — И она подхватила его под локоть, и таким образом медленно, но более-менее сносно они двинулись в сторону от мусорки.

Мяк, переставляя закоченевшие ноги, пытался о чём-нибудь размышлять, но мысли путались, замёрзшие ладони рук в карманах были вроде не свои. Промороженный организм не давал ни на чём сосредоточиться, и только один вопрос интересовал его: зачем он сдался этой бабульке, и куда она его ведёт? Но чем дальше они удалялись от мусорки, тем менее и менее его интересовала собственная судьба.

Старушка крепко держала его, не давая оступиться на скользкой дорожке, и Мяк подумал:

«Крепкая эта бабулька! Старенькая, а сил ещё много, не то что во мне!»

— Чего ты там говоришь-то? — произнесла старушка, и Мяк, услышав её вопрос, удивился:

— Это я что, мыслю вслух?

— Бормочешь что-то, — снова произнесла бабулька. — Вроде спишь на ходу.

«Это я точно сплю, — подумал Мяк. — И всё это мне снится: и мусорка, и бабулька, и эта ночь со звёздами, и сильная боль в руках — обморозил, наверное, — и эта либертория. Всё во сне, а проснусь — где я буду?»

— Где я буду? — повторил Мяк и услышал ответ:

— В тепле, милок, в тепле.

Сколько времени они брели, Мяк, конечно, не заметил. Он помнил, что выбрались они к небольшому дому на краю либертории, и что в доме некоторые окна были освещены, и что завела его бабулька в комнату, уложила на что-то мягкое, и провалился Мяк в тартарары, и сколько времени он провёл в беспамятстве, ему неведомо было.

— Проснулся, — услышал он голос бабульки и открыл глаза.

— Где я? — спросил Мяк.

— Здесь, — ответила старушка. — Отдыхай.

— Зачем? — произнёс Мяк и добавил: — Вы меня зачем это?

— Помирал ты, милок, совсем помирал, — ответила старушка.

— Совсем помирал… — повторил Мяк, закрыл глаза и попытался вспомнить что-нибудь весёленькое, но ничего, кроме колбасы, что принёс недавно Мусьё, на ум не шло.

«Совсем ты, Мяк, духом обнищал», — подумал он и пошевелил сначала руками — руки не болели. Потом покачал правой ступнёй, левой — и остался доволен.

«Вроде всё работает», — подумал Мяк и открыл глаза.

— Ну вот, теперь не помрёшь, — прошепелявила старушка. — А то совсем опаскудились: давеча усопшего на помойку вынесли!

Мякин повертел зрачками. Чистый белый потолок со стареньким абажуром посредине напомнил ему о той комнатушке, в которой они с матерью ютились вдвоём и он, маленький мальчик, был счастлив.

— Да, счастлив, — прошептал Мяк и осторожно, не спеша осмотрел комнатёнку бабульки.

Обиталище его спасительницы поразило его какой-то древней аккуратностью, граничащей и с унылостью обстановки и, может быть, в то же время с некоторой наивностью хозяйки.

В красном углу висела дешёвая иконка, а в противоположном красовался портрет известного революционера и политического деятеля. Мяк, осматривая обстановку, даже немного улыбнулся и спросил:

— Вы верите в Бога?

Старушка отвлеклась от хлопот у старого комода, обернулась и дружелюбно ответила:

— Все верят, только стесняются, а то иногда злятся, что он есть. — Она кивнула в сторону иконки. — А от этого завихрения в голове происходят: мол, нет доказательств, нет чудес — значит, нет его. Вот от этого паскудство идёт.

— Да, — тихо согласился Мяк и почувствовал, что страшно изголодался. — Бабушка, а можно мне поесть чего-нибудь?

Бабулька встрепенулась.

— Вот молодец — есть захотел! Много тебе ещё нельзя.

Она подхватила какую-то тёмную посудину и покормила его с ложечки чем-то вроде кашки. Мяку эта нежная еда понравилась, он съел бы побольше, но старушка убрала посудину со словами: «Через часик ещё подкормлю; лежи, пока я сбегаю по делам».

И Мяк остался один. Попробовал встать, потихоньку свесил ноги с кровати, осторожно поднялся. Голова немного кружилась, слабость чувствовалась во всём теле. Минут десять Мяк осваивал бабулькино пространство. В кресле у окна обнаружил всю свою одежду, натянул на себя бельё, надел штаны и свитер, огляделся. Не хватало куртки, ботинок и шапчонки.

«Спрятала бабулька», — подумал Мяк и приоткрыл дверь.

Из тёмного коридорчика потянуло холодом, и Мяк в нерешительности остановился, закрыл дверь и взглянул на старушечье хозяйство.

— Ну что, Мяк, ты будешь здесь жить? — спросил он сам себя и снова приоткрыл дверь.

Справа на вешалке обнаружились все его недостающие вещи. Мяк окончательно оделся, вернулся в комнатушку и хотел было оставить бабульке прощальную записку, но, не найдя ни бумаги, ни карандаша, оставил эту затею и выбрался наружу.

Солнце приподнялось над крышами одноэтажных домиков. Его лучи ослепили Мяка — он зажмурился и пару минут привыкал к яркому свету. На небольшом крылечке он осмотрелся; маленький дворик и переулок, ведущий к нему, утопали в снегу.

«Вот и пришла красивая зима», — подумал Мяк и, тихонько ступая по узкой тропочке, проложенной от дома, направился к себе в либерторию.

Либертория, укрытая свежим пушистым снегом, искрилась и сверкала на солнце. Сказочный пейзаж радовал глаз, и мусорка — мякинская мусорка — казалась произведением какого-то импрессиониста. Мяк остановился, чтобы передохнуть, постоял несколько минут у того места, где его обнаружила старушка, и почувствовал себя неблагодарным человеком.

Его спасли от смерти, а он, как последняя свинья, сбежал! Сбежал, как собака, не дождавшаяся его! «Собака я и есть. Бездомная собака», — подумал Мяк и двинулся дальше.

У Нуды он долго отогревался у трубы, грыз хлебную корку, что не доел тогда на мусорке. Пошарил по нудинским сусекам, обнаружил несколько белых сухарей. Всё найденное с голодухи употребил и завалился спать на матрас. Спал, наверное, долго, и только в самую ночь услышал голос небритого: