Моряк замолчал, Мякину показалось, что он хотел ещё что-то сообщить о боцмане, но сообщения не последовало. Рассказчик прокашлялся и надолго замолк. Мякин тихонько закончил обедать, аккуратно сложил тарелки и, стараясь не потревожить соседа, осторожно подошёл к окну. По сухой стене забора можно было догадаться, что утренняя сырость прекратилась и, возможно, к вечеру подморозит. Мякин минут десять стоял молча, затем вернулся к себе и лёг, закрыл глаза и представил себе, как он вырвется из этого заведения.

«Надо бы обзавестись тёплой одеждой», — подумал он и с этой мыслью задремал.

— К вам посетительница, — услышал он сквозь сон и открыл глаза.

Дежурная медсестра стояла у кровати соседа и ждала ответа.

— Да-да, — пробасил моряк. — Сейчас я выйду.

— Она хочет пообщаться с вами здесь, в палате, — произнесла сестра.

— Пообщаться в палате? — переспросил моряк.

— Она так сказала, — ответила сестра.

— Хорошо, — согласился моряк, поднялся с постели, оправил одежду. — Через минуту я буду готов.

Стараясь быть энергичным, он прошёл в туалетную комнату и, действительно, через минуту вернулся. На нём поверх тельняшки красовалась спортивного вида куртка. Редкие седые волосы были строго зачёсаны назад, отчего его общий вид приобрёл некоторую важность. До того суровое лицо получило ещё большую строгость, и, глядя на несколько преображённого моряка, Мякин подумал, что его сосед, пожалуй, по службе, может быть более строгим, чем Герасим Ильич.

— Я готов, — произнёс моряк. — Запускайте.

— Здравствуй, котик! — Уже немолодая, но эффектная дама уверенно появилась из-за дверей. — Ты здесь не один, — добавила она, мельком взглянув на Мякина и, обратившись к медсестре, по-деловому распорядилась: — Будьте любезны, голубушка, пакеты, что я оставила возле вас, принесите сюда. Котик, нам же обещали комфорт? А у тебя… — Дама снова взглянула на Мякина и в этот раз, прищурившись, осмотрела его более подробно.

Мякин ссутулился и попытался не смотреть в сторону дамы.

— Мамочка, — пробасил моряк. — Это матрос. Мы здесь подружились и славно проводим время. Полный комфорт!

— Вижу, вижу, — быстро отреагировала дама. — Тебе везде нужны матросы. Кстати, я говорила с врачом.

Моряк несколько насторожился и спросил:

— Ну и что он тебе сообщил?

— Котик, надо лечиться, серьёзно лечиться, — ответила дама.

Дверь палаты отворилась, и появилась медсестра с двумя большими пакетами.

— Поставьте это сюда, — сухо приказала дама и, обратившись к моряку, добавила: — Это тебе, котик, гостинцы. Всё, что ты любишь. — Она по-хозяйски обошла палату, взглянула в окно. — Пейзаж здесь у вас не очень, — и, не обращая внимания на Мякина, произнесла: — У тебя, котик, нынче матрос-одиночка или целая команда?

— Мамочка, — как бы извиняясь, произнёс моряк. — Ты уж как никто можешь меня понять! Мне одному никак нельзя.

— Да, котик, я понимаю, — немного недовольно произнесла дама. — Ну да, Бог с тобой. Всё равно нам переезжать.

— Как переезжать? — удивился моряк и вопросительно взглянул на притихшего Мякина. — Погоди, погоди, мамочка! Как переезжать? Куда? Зачем? Да ты присядь сначала, а уж потом…

Дама остановилась возле стула и безапелляционно заявила:

— В другую клинику. Ты, котик, не волнуйся. Это недалеко. Там тебя ещё раз проверят, а уж потом решим…

— А когда переезжать? — уныло спросил моряк.

— Завтра. Я уже договорилась, — ответила дама.

Она аккуратно, даже можно сказать, изящно присела на стул, поправила причёску и продолжила:

— Ты, котик, тоже садись. — И, когда моряк расположился на кровати, внимательно осмотрела его. — Выглядишь неплохо, — сказала она. — Ну-с, чем вы здесь с матросами занимаетесь?

— Чем занимаемся? — растерянно произнёс моряк и ответил: — Да так. Просто общаемся.

— Просто общаетесь, — повторила она и, обратившись к напряжённо застывшему Мякину, спросила: — Он вас не утомил морской тематикой?

Мякин повернулся в сторону дамы, неловко положил руки на колени и хрипло ответил:

— Нет, что вы! — Затем прокашлялся и добавил: — Мне интересно.

— Да, конечно, — равнодушно сказала дама и оставила Мякина в покое.

Моряк, почувствовав некоторую неловкость Мякина, как бы в своё оправдание произнёс:

— Матрос — он не совсем матрос. Он просто понимающий. Вот поэтому мы и общаемся.

— Да, котик, я поняла, — ответила дама и, чтобы продолжить разговор, указала на пакеты: — Ты уж, котик, употреби это. Угости кого-нибудь. Вот и понимающего матроса можно. Здесь много чего. Я когда собирала, ещё не знала, что ты переезжаешь.

— А впрочем, можешь всё это оставить здесь. Завтра я ещё принесу, — добавила она и, неожиданно грустно вздохнув, заключила: — Лишь бы ты был здоров.

Наступила тишина. Мякин уже давно хотел встать и как-нибудь незаметно ретироваться, но куда? Он подумал, что можно подойти к окнам и сделать вид, что увлечён серым пейзажем, или, чтобы не мешать беседе моряка с мамочкой, пробраться в туалет? Но эти варианты ему не понравились. Он подумал, что можно просто лечь и, отвернувшись от беседующих, притвориться спящим, но и это ему показалось неприличным — и он решил занять себя чтением. Достал из тумбочки толстую книгу, которую принесла супруга, улёгся на койку и прочёл первую страницу.

Это был драматический роман, и с первых строк Мякину стало понятно, что такое начало не доведёт героев до счастливого конца, а начало было такое:

«Длинный деревянный одноэтажный дом скорее напоминал барак, чем обычное жильё. Ровные, калиброванные, хорошо подогнанные брёвна, пропитанные снаружи чем-то чёрным, намекали на то, что строили это сооружение не для проживания отдельных граждан и их семей. По местному преданию, в этом строении сначала разместили небольшой госпиталь, а уже после окончания лечения последних больных приспособили его для жильцов. Дом своим торцом выходил на шоссе, по которому частенько, гремя железом, проезжали машины разных марок. Шоссе вело в большой город и иногда было забито машинами весьма плотно. Шум от моторов напоминал жителям, что они существуют почти как горожане, хотя вся окружающая местность скорее походила на деревенскую с множеством мелких построек среди пышных старых садов и прочей дикой зелени.

Внутри помещение дома выглядело абсолютно неуютно. Длинный узкий коридор с многочисленными дверьми освещался слабо и в любое время суток был тёмен и мрачен. Сиротливо висевшие на длинных шнурах электропроводки редкие лампы неместного жителя сразу вводили в состояние уныния и, конечно, не предвещали встречи с жизнерадостными, весёлыми жильцами. После госпиталя сюда заселили немало семей. В каждой отдельной комнате проживало по два, а то и по три-четыре человека. Разнообразные жильцы не очень-то дружили друг с другом, нередко ссорились на общей кухне, где теснота, когда собирались хозяйки, возникала удручающая. Иногда (правда, довольно редко) общие проблемы сплачивали коллектив. В коридоре происходили возбуждённые обсуждения по некоторым животрепещущим вопросам коммунального бытия, и когда полемика заходила в тупик, как правило, кто-нибудь тихо предлагал: “Надо писать жалобу ему…” и шёпотом произносил имя главного человека в стране. Однако никому эту петицию составлять не хотелось — на том собрание и затихало до выявления следующей проблемы».

— Котик, вижу, тебя это не очень устраивает, — Мякин, услышав слова дамы, оторвался от чтения и взглянул в сторону соседа и его посетительницы.

Дама настойчиво добавила:

— Но ты же должен понимать, что это мы делаем для тебя, для твоего здоровья!

— Мамочка, я понимаю, — покорно пробасил моряк. — Только вот матроса жаль… — И, махнув рукой в сторону Мякина, добавил: — Все меньше матросов встречаю.

— Ну, котик, этого добра ты где угодно найдёшь, — возразила дама.

Мякин сделал вид, что не слушает их, и перевернул следующий лист:

«Из всех проживающих в доме выделялись, пожалуй, только две семьи: инвалида и учительницы. Инвалид, худощавый мужчина средних лет без ноги, проживал в середине коридора, что уже придавало ему некоторый повышенный статус по сравнению с теми, кто теснился в своих комнатах у самого выхода или у кухни. Инвалид имел кругленькую, низкого роста жену и послушного, тихого сынишку. Формально среди жильцов существовало мнение, что инвалид потерял ногу в боях, но нередко соседи шёпотом, за глаза, говорили, что инвалиду оторвало ногу на лесопилке, а уж когда женщины схватывались на кухне в словесной перепалке, кто-нибудь да и выдавал эдакую тираду: “Твой-то ногу на лесопилке оставил — тоже мне герой войны!”»