Аврелия решила вмешаться и опередить брата, который наверняка собирался что-то спросить; она надеялась, что вопрос, заданный ею в сдержанных выражениях, не покажется оскорбительным Гаю Марию, ее свойственнику, который к тому же пришел к ним этой ночью, чтобы рассказать о хитросплетениях государственных дел.

– Что же ты предложишь им, желая побудить их к переговорам? Я имею в виду оптиматов, – мягко спросила она, протягивая ему кубок с вином, которое налила сама. Хотя Марий и утверждал, что у него нет времени на выпивку, он взял кубок и сделал глоток:

– Благодарю.

Протянутый им кубок был пустым. Аврелия поставила его на поднос, который раб поспешно забрал со стола; затем он исчез среди теней, отбрасываемых факелами.

– Я собираюсь выдать оптиматам их вождя, Квинта Цецилия Метелла Нумидийского. Отправлюсь в путь прямо сейчас, чтобы побеседовать с сыном Метелла. Возвращение отца из ссылки – веский довод для него.

Цезарь-старший кивнул. Котта ничего не сказал.

Гай Марий попрощался. В следующее мгновение он уже шагал по темным улицам готового вот-вот взорваться Рима в сопровождении своих ветеранов.

– Он ничего не добьется, – объявил Котта, оставшийся в атриуме.

– Возможно, – согласилась его сестра, – но я была бы признательна, если бы в доме моего мужа, в доме рода Юлиев, ты вел бы себя в соответствии со своим положением, как гость, и не досаждал другим гостям. Я ценю тебя и люблю, брат мой. И знаю, что ты часто говоришь мудрые вещи, а Марий, лучший на поле брани, не блистает в государственных делах, однако прилагает все усилия для этого. И притом постоянно. А попытка что-то предпринять – сама по себе заслуга.

Аврелий Котта помолчал, затем покосился на зятя:

– Надеюсь, я ничем не опечалил тебя, Гай Юлий Цезарь. Сестра права, иногда я бываю слишком напористым.

– Ты ни в чем не виноват, но, клянусь Геркулесом, я согласен с Аврелией: мы должны с уважением относиться к Марию. Он всегда поддерживал нас.

– Именно этого я и опасаюсь, – сказал Котт. – Его дружба сейчас очень некстати. Подозреваю, Сенат вернет все, что утратил в последние годы правления Мария, Сатурнина, Главции и прочих популяров. Закоренелые оптиматы сейчас наносят ответный удар и готовы на все. Они долго ждали, предлогом же стало убийство Мемия. Теперь их ничто не остановит. Никто и ничто. Даже Марий, и не важно, сколько раз он был консулом.

Снова повисла тишина.

Неловкая.

Напряженная.

– Мне пора домой, – вымолвил наконец Котта, который больше не чувствовал себя желанным гостем: так или иначе, он сказал нечто важное и одновременно нелицеприятное, а именно – правду.

– Даже не думай! – гневно перебила его Аврелия. – Ты и так дома. Я умоляю об одном: будь обходительным с другими гостями. Хоть ты почти ни в чем не согласен с Марием, следует признать, что сегодня ночью в городе очень опасно.

Котта кивнул.

– Очень прошу, побудь у нас до рассвета, – добавила Аврелия и посмотрела на мужа.

Юлий Цезарь-старший согласился с женой:

– Сейчас это самое безопасное место.

– Я прикажу подать еду и питье. Поужинаем вместе, – добавила Аврелия. – Когда Рим восстает против себя самого, главное – хранить единство. Нельзя допускать раздоров в семье.

– Не-е-е-ет, будьте вы прокляты, не-е-е-ет!

Главция, римский претор, союзник Сатурнина и Мария в борьбе с сенаторами-оптиматами за раздачу земель, громко вопил, когда наемники Сената выволакивали его на улицу. Когда до него дошли вести о принятии senatus consultum ultimum против него и Сатурнина, он укрылся в доме друга. Поначалу он собирался покинуть город, но повсюду уже сновали сотни наемных убийц, нанятых крайними оптиматами – Метеллом, грозным молодым Суллой или его кровавыми приспешниками, такими как Долабелла. К тому времени, когда Главция узнал о решении Сената, побег был уже невозможен.

Вот почему он заперся в доме друга, считая, что находится в безопасности.

Он ошибался.

Друг впустил Главцию, а сам убежал вместе с родными. А потом предал его, сообщив рыскавшим по городу наемникам, где его найти: так он пытался отвести месть сенаторов от себя и своих близких. Дверь из толстых деревянных досок запиралась на крепкую сосновую перекладину, но даже она не выдержала удара бревна, которое использовали в качестве тарана. Дверь хрустнула и поддалась яростному напору убийц.

– Не-е-е-ет, проклятье… – завыл Главция, увидев, что он окружен.

Наемники нацелили на жертву устрашающие острия кинжалов и уставились на своего предводителя.

Луций Корнелий Сулла вошел в атриум.

Он быстро выследил жертву. Метеллы тщательно распределили ночную добычу: ему достался претор Главция, Долабелле – Сатурнин, плебейский трибун.

Сулла любил в точности выполнять поручения оптиматов. Чтобы стяжать все больше и почета, приходилось каждый раз поражать их воображение смертоносной хваткой. Не только в сражениях с варварами, где он уже показал себя, но и здесь, в Риме.

– Убейте его, – чуть слышно прошептал Сулла.

Самые смертоносные приказы, произнесенные негромко, звучат еще более чудовищно и безжалостно, словно выражают запредельную ярость и ненависть – обдуманные и взвешенные, требующие немедленного исполнения.

– Не-е-е-ет, пожалуйста! Не-е-е-ет… Ради всех богов!.. – вопил Главция, пока в него раз за разом вонзали нож.

Десятки раз.

Тщательно.

Неторопливо.

С расчетливостью хорошо оплаченного убийцы.

Той багрово-черной ночью Квинт Цецилий Метелл-младший[6] принял римского консула в своем доме.

– Ч-ч-чего ты х-х-хочешь? Зачем беспокоишь нас, враг рода Метеллов? – презрительно бросил он.

Метелл заикался не от волнения: эта особенность была присуща ему с детства, и он ничего не мог с ней поделать. Она не давала ему выступать на публике и сильно мешала в общественной жизни. Но он был сыном Метелла Нумидийского, великого вождя оптиматов, находившегося тогда в вынужденном изгнании, и поэтому сохранял вес в их кругу, несмотря на трудности с речью.

Они стояли посреди атриума, полного вооруженных людей: их повсеместное присутствие определяло дух этой ночи.

Вошел Гай Марий в сопровождении шестерых солдат. Его пропустили в дом: Метелл-младший показывал тем самым, что располагает достаточным числом людей и полудюжина ветеранов не представляет для него угрозы. Он все рассчитал. Марий явился не для сражения, а для переговоров. Переговоров, обреченных на неудачу, как неоднократно замечал Аврелий Котта. Был ли он прав? Этим сомнениям скоро предстояло разрешиться.

– Давай забудем старые разногласия, Метелл.

Гай Марий имел в виду давнее соперничество с отцом своего собеседника за начальствование в африканской войне. Победителем вышел Марий, к большому разочарованию Метеллов, которые воспринимали эту войну как личное дело, как неотъемлемое достояние своей семьи. Марий не только возглавил римские войска в Африке, но и одержал оглушительную победу, захватив африканского царя Югурту и проведя его в цепях по улицам Рима во время триумфа: зрелище, от которого Метеллы чуть не задохнулись. Эта победа, этот скованный цепями царь, этот триумф должны были принадлежать Квинту Цецилию Метеллу Нумидийскому.

– Если бы я п-п-помнил наши ссоры, консул, я бы т-т-тебя даже одного не впустил, – ответил Метелл-младший с неожиданным холодным спокойствием… быть может, нарочитым?

Марий огляделся по сторонам. В свете факелов были видны десятки вооруженных людей, еще больше солдат угадывались в тени, за пределами дрожащего света.

– Я знаю, что Сатурнин и Главция перестарались, но давай остановимся, прежде чем весь Рим захлебнется кровью…

– Иногда кровь о-о-очищает, – перебил его Метелл и добавил по-гречески, так что Марий не понял ни слова: – Ὅλως εἰ τό τῶν ἡμέτερων ἐχθρῶν αἷμα ἐστίν[7].