Марк Туллий Цицерон сделал паузу и нанес последний сокрушительный удар:

– Боюсь, Гай Юлий Цезарь во время этого разбирательства не сможет смотреть на вещи трезво и беспристрастно. Наш молодой защитник – племянник Гая Мария, который в течение многих лет возглавлял популяров, тогда как обвиняемый Долабелла, как мы все знаем, был правой рукой Суллы, вождя оптиматов. И если этого несомненного, хотя и скрытого, противостояния недостаточно, чтобы лишить Юлия Цезаря права быть обвинителем, – он наконец перестал использовать слово «молодой», будто полагал, что ему больше не нужно указывать на неопытность Цезаря ввиду весомости приведенных доводов, – если этого недостаточно, имейте в виду, что Юлий Цезарь женат на Корнелии, дочери Цинны, влиятельного и жестокого сподвижника Гая Мария. Сулла, покровитель Долабеллы, неоднократно призывал к преследованию Юлия Цезаря из-за этого брака и угрожал ему… – Он рассек рукой воздух. – Но не стоит утомлять суд сведениями, которые и без того всем известны. Дело в том, что Юлий Цезарь выступает здесь не в качестве обвинителя по иску о хищении и вымогательстве, Юлий Цезарь ищет личной мести, что не может не настораживать.

Повисла тишина.

Цицерон глубоко вздохнул.

– А требования римского правосудия и многоуважаемого quaestio perpetua, собравшегося в этой базилике для рассмотрения иска о хищении и вымогательстве, не допускают проявлений личной мести. Гай Юлий Цезарь не может и не должен назначаться обвинителем. Его неопытность, ошибки, допущенные им в ходе суда, его родственные связи и пристрастия в государственных делах превращают его из обвинителя в наемного убийцу, посланного приверженцами крайних взглядов, чтобы пролить еще больше крови из-за разногласий. А место это, повторяю, предназначено не для сведения личных счетов, но для законов, законности и справедливости.

Цицерон умолк и опустил руки, измученный, изнуренный своим порывом и яростью своих последних слов. Вся базилика разразилась громовыми рукоплесканиями. Было ясно, кто выиграл divinatio. И кто проиграл.

Это читалось в глазах всех присутствующих, но решать должен был суд. И решение потрясло всех.

Пятьдесят два судьи торжественно покидали главный зал базилики после того, как объявили о единогласном решении, плебеи тянулись к дверям. Сенаторы уходили довольные, убежденные в том, что проделали большую работу, выбрав главным обвинителем по иску против Долабеллы молодого и неопытного Юлия Цезаря. Многие удовлетворенно улыбались. Простолюдины, однако, чувствовали себя сбитыми с толку: Цицерон выдвинул бы гораздо более убедительное обвинение против Долабеллы, знатной особы, одного из приспешников Суллы, – все знали, что внезапное богатство досталось ему самым бесчестным способом. Но мнение плебса, каким бы справедливым оно ни было, не интересовало судей. Доказательства и выступления – единственное, на что они обращали внимание при вынесении приговора. Или же нет? Выбор обвинителя потряс всех. Плебеям оставалось надеяться лишь на то, что Цезарь – достойный преемник Мария, что рано или поздно ему удастся свершить месть: намерение, в котором его обвиняли. Долабеллу ненавидели, и поэтому неопытность обвинителя печалила всех еще больше. Плебеи похитрее разгадали уловку сенаторов, выбравших слабого обвинителя, остальные же, потрясенные неожиданным решением судей, выходили из базилики, не зная, что и думать. Впрочем, Юлий Цезарь сказал, что у него есть свидетели, готовые дать показания против Долабеллы. Это было уже кое-что. Это внушало надежду.

Цицерон, который отнесся к неожиданному решению суда спокойно и без гнева, несмотря на законное разочарование, поспешно собрал все записи. Цезарь, которому, как обычно, помогал Лабиен, возился дольше.

– Нет, Тит, – говорил свеженазначенный обвинитель. – Давай-ка сложим папирусы с обвинениями против Долабеллы в эту корзину, а папирусы с предполагаемыми доводами его защитников – в другую.

Да, он выступил из рук вон плохо, зато теперь с особым тщанием разбирал записи, касавшиеся будущего суда. Решение судей чрезвычайно воодушевило его. Тайный замысел увенчался успехом.

– Мы отлично справились, – заметил он с полуулыбкой.

– Мы? – переспросил Тит Лабиен, удивленный тем, что друг говорит во множественном числе.

– Без твоей помощи меня бы не выбрали, – твердо заявил Цезарь.

Лабиен улыбнулся:

– Да ладно, я стольким тебе обязан. Пора наконец выплачивать долг.

Цезарь знал, что Лабиен имеет в виду события во время осады Митилены.

– Между друзьями нет долгов, – повторил он, продолжая собирать многочисленные папирусы, разложенные на столе.

Лабиен снова улыбнулся. Он знал, что его друг всегда ведет себя так, и все же полагал, что обязан Юлию Цезарю многим, если не всем.

– Однажды я добьюсь того, чтобы ты по-настоящему мной гордился. И не только из-за моей помощи с бумагами или предложений насчет того, как половчее разгромить этого мерзавца Долабеллу, – добавил Лабиен.

Цезарь собирался было ответить, но тут возле них остановился Цицерон:

– Уверен, ты неплохо выступишь во время reiectio и прочих судебных процедур, но вряд ли хоть полдня продержишься перед Гортензием и Коттой. Полагаю, ты догадываешься, почему суд выбрал главным обвинителем тебя, а не меня.

Юлий Цезарь подождал несколько секунд. Он лучше всех знал, что речь его, строго говоря, была провальной, но счел себя обязанным ответить на выпад Цицерона.

– Ты выступал блестяще, зато я привел больше доводов и назвал свидетелей, – возразил он, подчеркивая, что выбор судей оправдан и справедлив. – Ты насмехался надо мной, но суд решил, что мои обвинения убедительнее, а упоминание свидетелей – не ошибка, а дальновидный замысел.

Теперь улыбнулся Цицерон, пусть и несколько развязно.

– Ты ведь даже не догадываешься, почему выбрали тебя. – Он покачал головой. – Клянусь Геркулесом, Гортензию и Котте будет легче, чем я думал, а твой cursus honorum, твое восхождение по лестнице должностей, если ты стремишься к этому, закончится в этой базилике в день суда, ибо суд этот будет самым коротким из всех с начала времен, а все из-за твоего невежества.

Лабиен яростно ринулся к спорщикам и встал между ними. Цицерон отступил. Его помощники тоже двинулись вперед, чтобы встретиться с Лабиеном лицом к лицу. Цезарь взял друга за руку и потянул назад. Но он понимал, что одно дело – не ввязываться в драку, а другое – позволить Цицерону публично оскорблять его посреди базилики Семпрония.

– Они выбрали меня, потому что я собрал больше улик против Долабеллы, вот и все, – вызывающе возразил он. – А ты говорил о государственных делах и родственных связях.

Цицерон сделал знак, и его помощники отошли в сторону.

– Нет, дорогой, все было иначе: ты выложил судьям все, что у тебя есть против Долабеллы, и ничего не оставил про запас, как сделал я. Теперь они знают, что у тебя нет достаточно убедительных доказательств, и Гортензий с Коттой легко смогут все опровергнуть. Ты выдал все, что у тебя есть, и не сумеешь застать их врасплох. Ты даже не догадываешься, с кем имеешь дело. Долабелла непобедим. Надеюсь, твои свидетели доживут до суда.

– Что ты имеешь в виду? – насторожился Цезарь.

– Твоя наивность поражает меня. Я имел в виду лишь то, что сказал: я бы хотел, чтобы строитель и жрец явились на суд живыми и невредимыми. Ты ведь и сам некогда пострадал от жестокости Суллы и его приспешников вроде Долабеллы. Должен ли я объяснять, на что способны сенаторы, когда дело доходит до защиты их интересов?

Юлий Цезарь хранил молчание. Возможно, он поступил неправильно, обнародовав имена своих главных свидетелей так рано, но накануне вечером он понял, что у него слишком мало доводов, и упоминание свидетелей казалось единственным выходом. Надо было доказать плебсу, что он хорошо подготовил дело.