Он уже интуитивно пришел к пониманию, что не деньги главное в делах, вернее не только деньги. Информация — вот ключ к решению проблем, и если сыщик информацию нароет, то эти жалкие десять тысяч окупятся многократно, а то и жизнь спасут. Чувствовал он, что кто-то начинает к нему подбираться тихонько на мягких лапах, то там кусочек отщипнут, то здесь на ровном месте проблема образуется. И это ограбление в строку.

После ухода сыщика хряпнули с Ефимом по рюмашечке и, закусывая, Фрол Никитич спросил:

— Не обманет легавый?

— Не замечено за ним. Выполняет все, что пообещает. Помнишь Долгушина Ефрема…, ну Зозулю.

— Зозулю помню. Его что, Ефремом зовут?

— Ефремом. Вот пообещал ему Жернаков, что тот будет тачку катать.

— И что?

— Катает, наверное, на Сахалине.

Хрунов коротко хохотнул оценив голубцовский юмор, потом сказал:

— Может все-таки пошлешь кого, чтоб присмотрели за ним.

— Не стоит. Если заметит, то посчитает, что мы условия не соблюли, и тогда хрен чего мы от него получим. А то и прибьет наблюдателя. Для него мы и наши люди бандиты, так что церемонится не будет.

— Во как! — удивился Хрунов.

— А чего удивляться. Он ведь из местных, а они сам знаешь, как к варнакам относятся. Прабабка у него не то вогулка, не то еще кто, известная шаманка, умерла совсем недавно, больше ста лет прожила. Прадед из казаков Жернаком прозывался. Сказывают, что крут был есаул Жернак. Да и дед его тоже здесь в губернии отметился. Отец в Петербурге университет кончил, сюда приехал. Ну а сам Жернаков в Казани отучился, здесь уже лет пятнадцать служит. Побаиваются его деловые. Он ведь и в помощники себе набрал таких же оголтелых. И то, что он согласился съездить в Барнаул, меня удивляет. Видимо у него какой-то свой интерес там есть.

Хрунов задумчиво почесал бровь, наконец, придя к каким-то выводам, сказал:

— Давай-ка Ефим еще по одной и домой. Уж больно хорош коньячок у Синельникова.

Когда выпили, Хрунов вдруг спросил Голубцова:

— Сколько твоих людишек Жернаков за мзду отпустил?

— В последнее время никого не стал отпускать, а так человек пять. Что это ты вдруг заинтересовался?

— Мыслю, не просто так он их отпускает, вербует кое-кого, а те потом стучат ему о наших делах.

— Да ну! Не может быть! Людишки все надежные не раз в делах проверенные.

— А я и не говорю про всех, а одного-двух наверняка завербовал.

— И что делать теперь? — расстроился Голубцов.

— А ничего пока не делай, но потихоньку выясняй, кто стучит. Выяснишь, от серьезных дел отстраняй, но убивать не вздумай, пусть по мелочи постукивает.

Выйдя в зал, Хрунов покрутил головой, разыскивая хозяина заведения, не обнаружив, усмехнулся и подозвал старшего официанта:

— Любезный, передай Илье Григорьевичу, что доволен Хрунов его заведением.

На следующий день в полдень от пристани отвалил небольшой пароходик с говорящим названием «Быстрый», принадлежавший Хрунову и, плюхая лопастями, устремился в сторону реки Обь. В хозяйской каюте расположились трое: Жернаков, собственной персоной и двое помощников. Все трое получили в управлении двухнедельный отпуск, для устройства личных дел, и сейчас, устроившись в креслах, инспектировали хозяйский погребец.

Петр Кузнецов, мужчина непримечательной внешности и неопределенных лет, открыв погребец и разглядывая стоявшие там бутылки, прокомментировал увиденное:

— А хозяин-то коньячок уважает. Вон его сколько, а водки всего две бутылки.

— Вот и доставай коньячок. Оскоромимся. — прогудел Пахомий Морозов, второй подчиненный сыщика. Он рылся в объемном саквояже, выкладывая на стол провизию. — Мне вон сколько снеди супружница в дорогу собрала. Все кудахтала, что неожиданно нас посылают, и она ничего не успевает приготовить.

— Ничего себе не успевает, да она тебя на неделю жратвой снабдила. — завистливо проговорил Кузнецов, доставая из погребца серебряные стопочки. — Паша тебе наливать или ты всухомятку есть будешь? — спросил он Жернакова, который перебирал какие-то бумаги:

— Наливай. — не отрываясь от чтения, проговорил Павел Кондратьевич.

Кузнецов, вытащил пробку из бутылки и обнюхал её со всех сторон, вызвав приступ смеха у своего товарища, и улыбку у Жернакова, глянувшего на него мельком.

— Ну, ты Петька совсем особачился со своей псарней. Вон все обнюхивать начал, а скоро и метить начнешь. — веселился Морозов, намекая на его любовь к собакам.

— Дык, чем коньяк от водки отличается? — наливая коньячок в серебряные стопки, Петр скосил на коллегу глаза и чуть не пролил драгоценную жидкость. — Только запахом. — ответил он на свой же вопрос.

— Запахом? А что вкусом разве не отличается? — засомневался в справедливости высказывания Пахомий.

— Может и отличается, но водка лучше, честнее. Она и на вкус водка, и пахнет водкой. А коньяк он, как артист в театре — притворяется благородным, а перепьешь, так все равно болеешь одинаково, что с водки, что с коньяку.

— Ты Петруха прям философ. Спиноза, мать его за ногу. — отложив бумаги сказал Жернаков.

— Он что, тоже пил? — живо заинтересовался Кузнецов.

— Кто пил? — недоуменно спросил Павел Кондратьевич.

— Ну, этот… Спиноза твой.

— Ну, ты Петька и спрашиваешь! — вмешался Морозов. — Конечно же, пил! А и иначе, какой он философ. С похмелья знаешь, как на философию тянет.

Жернаков с усмешкой наблюдал за пикирующимися подчиненными и по совместительству друзьями. Петра Кузнецова он знал с детства, а Морозов присоединился к ним уже работая в управлении. Всех троих объединяла большая нелюбовь к разного рода «варнакам» и здоровый цинизм в делах.

— Паша, а ты нам не объяснил, чего это мы в Барнаул по срочному сорвались и чего там делать будем? Ведь там и без нас сыскарей хватает. — спросил Морозов.

— Вот сейчас и обговорим. — Павел Кондратьевич взял стопку и, отсалютовав ею друзьям, добавил:

— На здравие!

После того как выпили и закусили, Жернаков начал было рассказывать, но был остановлен Петром:

— Погодь. — сказал тот и, метнувшись к дверям, резко распахнул их.

— Смотри-ка, никого. — разочарованно произнес он.

— А ты кого там хотел увидеть? — усмехнулся Павел Кондратьевич. — Никто не будет подслушивать и за нами наблюдать. Так что успокойся и налей по второй.

За неторопливым обедом Жернаков поведал друзьям о заказе полученным от миллионера-золотопромышленника. Слишком разъяснять и разжевывать было не нужно. Помощники понимали всё с полуслова.

— Значит, боится кого-то Хрунов? — спросил Пахомий.

— Не сказать, чтобы боится, но кто-то под него явно копает. Вот здесь, — указал Жернаков на бумаги, — собраны все эпизоды, когда по его мнению ему вставляли палки в колеса. Большинство мелочь, но тенденция прослеживается. А тут еще и нагло ограбили беднягу.

— Ничего, не обеднеет варначина! — высказался Петр Кузнецов. — А пес его, Голубцов, чего так поскуливает?

— Так облажался Ефим и хозяйские деньги свистнули, и свои потерял, вот и скулит. Все пытался меня уговорить разыскать украденные денежки.

— А ты отказался? — полюбопытствовал Кузнецов.

— Разумеется отказался. Мы ведь там будем частным порядком шустрить. И потом, даже если и найдем мы те денежки, неужель Голубцову отдадим?

— Вот гляжу я на тебя, Павел Кондратьевич, и удивляюсь. — сказал Морозов. — То ты за справедливость пуп рвешь, а то чистым варнаком себя выставляешь. Это почему мы не должны деньги вернуть Хрунову с Голубцовым? Ведь это их деньги.

— Ты, Пахом, не туда смотришь. — вмешался Кузнецов. — Деньги эти только формально хруновские, а по справедливости принадлежат работягам, что на его приисках горбатятся по четырнадцать часов, за скудный зароботок. По сути, грабит их Хрунов с присными. А потому не отдавать им эти денежки вполне справедливо. Так ведь Паша?

Тот, занятый своими мыслями, рассеянно кивнул. Морозов же набычившись посмотрел на приятеля.