И столько заботы, столько искренней любви было в этом приветливом, родном голосе, что Лери не выдержал и на бегу обернулся.

На том месте, где только что стоял парень, никого не было, лишь неестественно резкая спиралька голубого тумана с копошащимися на нем искорками медленно поднималась к небу.

Итак, в одно мгновение громадный Париж‐100 проснулся как один человек. Вдруг стало шумно и неуютно. Масса бесколесок взмыла в освещенное ночными огнями небо; тысячи полуодетых, а иногда и просто неодетых мужчин и женщин высыпали на улицы, у всех глаза настороже и немного навыкате. Кое-где запылали пожары.

Моторола, множество раз проводивший среди своих пирамид моделирование по полной выкладке именно этого конкретного случая, был несколько ошарашен разными незапланированными неожиданностями, в том числе сумасшествием детей, и изо всех сил пытался восстановить управление над происходящим.

«У их Бога еще хуже получилось, – думал он, пытаясь оправдать для себя все неприятные неожиданности. – Но Бог справился, хоть и не существовало его вовсе. В конце концов, что такое было для него смерть, боль, несчастье? Всего лишь аспекты испытания, всего лишь неизбежные факторы, для его цели – мной не познанной, непознаваемой, да, в сущности, и неинтересной – особенно серьезного значения не имеющие. Для меня это больше, для меня это не трудности, сопровождающие какое-то там испытание, а существующие и очень мощные рычаги управления. Сейчас я просто пробую рычаги.

Но главное, похоже, я доказал. Все эти люди, которые прежде сами – пусть с моей помощью, но все-таки сами – строили жизнь своего города, сами работали на него, каждый в своей ячейке, каждый со своим, порой неповторимым, знанием – все они сегодня исчезли, уступили место человеку, который их заменить не может. Он не может дать им тепло, не может дать им хлеб. Он ни на что не способен, кроме одного – бороться со мной. Но с этим я как-нибудь справлюсь, это даже интересно. Главное сейчас – без меня они теперь совершенно беспомощны, пусть этого и не понимают. Я им и тепло, я им и хлеб, я им и удовольствия, и несчастья. Я больше, чем Бог, для этих людей, и скоро им придется с этим смириться!»

Дон совсем не почувствовал Инсталляции, но уж зато кси-шок он почувствовал как никто. Из двух миллионов новорожденных Доницетти Уолховых не было ни одного, кто настроился бы на волну кси-шока так строго и так чисто, как оказался настроен истинный Дон.

Он первым достиг вершины наслаждения кси-шоком и одним из первых ее покинул. И его вершина была в тысячи раз выше, чем у других. Соответственно, и падение оказалось во столько же раз ниже.

Выразилось это судорогой всего тела, жутким сдавленным воплем и полным расслаблением, сопровождаемым внезапными сотрясениями. Внешне реакция Дона на кси-шок напоминала обыкновенную эпилепсию. Фальцетти за всеми этими становлениями наблюдал с восторгом исследователя.

Дон упал, сильно ударившись лицом, и стал быстро приходить в себя. Приходя, он чувствовал себя странно. Жуткое всепоглощающее чувство вины, помноженное на жуткое всепоглощающее чувство триумфа.

Дикая подавленность.

– Поднимайся, герой! – восклицал Фальцетти. – Восстань же, новый Бог, на божественный баланс прими хозяйство свое, возыди!

Дон ответил слабым голосом, по инерции и без эмоций:

– Подонок, я должен тебя убить. Я просто обязан тебя убить после того, что произошло.

– Возыди! – продолжал настаивать Фальцетти. – Как человека тебя прошу!

Фальцетти, естественно, из Инсталляции и кси-шока благодаря шлему был выключен. Единственное, что он почувствовал в это время, – слабая угроза новых судорог. Судорог Фальцетти не любил и потому, несмотря на явно неподходящие обстоятельства, тут же призвал к себе ублюдка.

Ублюдок мешал разговору. Он отвлекал Фальцетти. Вместе с начинающейся судорогой он норовил отнять у Фальцетти его кураж. И еще отнимал силы – бегал вокруг и бегал и своим искусственным носом тыкался в ноги, расслабляя этим тыканьем каждый раз. Он вдобавок заинтересовал Дона, что уж совсем сейчас было непозволительно. Он, в общем, дико мешал.

Дон, угнетенный кси-шоком, медленно сел.

– Я, по идее, должен сейчас тебя убить, – пробормотал он, бездумно следя за деловитым ублюдком.

– Вот она, благодарность ученика, – с подвывом прокомментировал Фальцетти. – Вот она, ирония всемирной истории! Вот…

– Ты сумасшедший, я всегда это знал, ты поймал меня, впутал в самое страшное преступление, которое только можно вообразить.

– Я тебя не принуждал. Ты примчался ко мне именно с этой целью…

– Я не подумал. Я слишком спешил. Я только сейчас понял…

– Э, нет, Дон, дорогой, ты не должен врать самому себе. Ты именно подумал, но как только дошло до дела, вступили в ход твои дурацкие принципы, они в любом случае заставили бы тебя колебаться перед принятием решения. Это неопределенность, а я стараюсь в своих планах неопределенностей избегать, вот и приготовил для тебя креслице специальное.

Они надолго замолчали, и только дробный стук, издаваемый лапами суетящегося ублюдка, нарушал самую мертвую тишину, которой только можно достичь в этом переполненном шумом мире.

Доводы Фальцетти были непрошибаемы и в то же время насквозь преступно ложны. Дон так хорошо знал, вот теперь только узнал, да, собственно, знал и раньше, но раньше не так хорошо, что он никогда, ни за что на свете не пошел бы на такое. Что, как только такое ему будет предложено, он, боясь хоть чуть-чуть задуматься, с воодушевлением согласится – до того согласится, что даже настаивать будет, навязываться, унижаться и хитрить по-всякому… Но в последний миг, перед Главным Нажатием Кнопки, отойдет в сторону, скажет себе: «Я испробовал все, и теперь мне только и осталось, что сдаться. Ну что ж, ничего не поделаешь. Но я хотя бы попробовал!» Пусть его уход от решения покажется недостойным, потрясающе глупым и вообще чем-то поразительно не мужским, но все-таки в час Главного Нажатия Кнопки он должен решать, он должен следить за положением дел – он, а не кто-нибудь другой. Отними у него Главное Нажатие, случится предательство.

Плохо ему было. Буквально по-детски всхлипнул.

– Ты даже не понимаешь, что уничтожил миллионы жизней. И при этом сделал меня сообщником. За одно это я просто обязан тебя убить.

Слова давались с усилием, хотелось почему-то поскорее скорчиться и заснуть.

– Вот ведь заладил: «Убить, убить!» – весело моргая, воскликнул Фальцетти. – Ну неужели же ты не понимаешь, Дон, милый, что я не только спас тебя… ой, ну не тебя, конечно… здесь тебе малость не повезло, за тобой все так же охотится твой персональный детектив, тут уж ничего не поделаешь, хотя, наверное, можно что-то придумать… Неужели ты не понимаешь, что я не только спас всех тех, кто сегодня тобой стал, точней, всех тех, кем ты стал сегодня? Неужели не понимаешь, что я вдобавок сделал тебя счастливейшим из людей, что я тебя Богом сделал, Доницетти Уолхов? Тебя с этих пор никто по фамилии называть не будет, ты теперь настолько велик, что достоин всего одного, даже не полного имени, а просто названия – Дон.

– Вот уж спасибо за такое счастье, – с яростью, постепенно превозмогающей бессилие, прокаркал Дон, – вот уж спасибо за счастье несказанное – быть убийцей собственной родины…

– Так ведь родину ты не убил, вот она здесь, ни капли не изменилась!

– …за счастье быть убийцей миллионов…

– Да почему ж так уж сразу – убийцей?

– …среди которых если не родственники (тут ты немножечко опоздал), то друзья детства, знакомые, среди которых, кстати, бывшая жена моя, Джосика! Ведь все они умерли, всех нет, я убил их и украл тела. Мне осталось убить только тебя.

Джосика. Это слово, как пароль, открыло потаенные шлюзы в душе Дона. Брошенная жена. Любимая брошенная жена. Если только можно говорить «любимая» о женщине, которую он все эти годы вспоминал пусть с тоской, но, в общем, не слишком часто. Но которую все-таки вспоминал, которую жалел и о которой жалел тоже.