Хазен был страшно древний старик. Ему повезло – он из-за каких-то не очень понятных особенностей своего организма, да еще из-за высокопродуктивной деятельности Врачей, сумел победить все старческие недуги. Учесть к тому же надо, что, несмотря на годы, он подвергался всего лишь одному омоложению. И он выглядел, по всей видимости, на свой возраст – то есть понятно было, что ему больше сотни, просто мало кто знал, как должен выглядеть двухсотлетний старик.

(Здесь отступление. В геронтологическом смысле медицина всегда бессильна. В определенной степени. Эту степень вычисляет Моторольный совет, это его функция, хотя, честно говоря, любой человек, умеющий считать в столбик и имеющий доступ к научной литературе начального уровня, где есть все необходимые формулы, может без труда моторолу здесь заменить. Другими словами, возраст, который позволено иметь людям, находится в не очень сложной и почти прямой зависимости от финансовых и демографических возможностей освоенного Ареала. Чем больше места для людей, чем больше денег, тем больше человеку позволено жить. Не впрямую, конечно – живи, человек, сколько сможешь, а медицина поможет тебе дотянуть до ста тридцати. И ни днем больше, приятель, дальше ты сам, дальше помощь тебе ограничивается лишь эмергентными медвмешательствами, а то могут возникнуть нежелательные демографические проблемы. Здесь расчет такой: одна новая освоенная планета – месяц или два дополнительной жизни для всех. За счет спуска точно отмеренных дополнительных ассигнований на андро-геронтологические исследования.)

Когда кто-нибудь не очень умный восхищенно говорил Хазену, что вот вы, мол, как молодой, он оскорблялся. Он не хотел быть молодым. Он не хотел быть человеком среднего возраста. Он даже не хотел выглядеть девяностолетним Мужчиной. Он ценил свой возраст и желал выглядеть соответственно. Единственное, чего он не желал, – быть развалиной. И это ему прекраснейшим образом удавалось.

Однако возраст есть возраст, как бы хорошо твой организм ни противодействовал физиологическому распаду. Вопреки всем усилиям интим-медицины, Хазен даже доли сексуальных запросов Таины не был в состоянии хоть как-то удовлетворить. Если требовался «третий раз», он чувствовал себя импотентом. Здесь, как говорили Врачи, проявлялись не столько физические, сколько психологические признаки неизбежного старения организма. Уже много десятков лет секс для Хазена был просто-напросто пусть приятным, но вполне скучным времяпрепровождением.

– Я тебя предупреждал, – со стыдом, досадой и раздражением сказал он как-то после очередной особо удручившей их неудачи. – Лучше было нам разбежаться сразу. Люди сходятся по возрасту – так им велит природа. А теперь мы в цугцванге: я и удовлетворить тебя не могу, и позволить тебе неверность не в состоянии.

Но – позволил, деваться некуда. Маялся сначала, обнаруживая знаки измен, бессонничал, злился и ненавидел, потом как-то утром – солнце злобно сияло – не выдержал, вызвал жену на ссору; оба друг другу, как сорвавшись с цепи, закатили умопомрачительные скандалы, чуть не подрались даже, но потом сели в кресло, обнявшись. Таина сквозь рыдания долго объясняла ему, что иначе просто не может, но он не должен относиться к этому как к изменам. Любит она его одного, одним им дышит. А все остальное (она так и сказала – «все остальное») – просто приятный и организму необходимый физиологический акт – вроде как покакать, – на который они с Хазеном просто не способны.

Говорила, что на самом-то деле она свято верность ему хранит (Хазен согласно кивал и улыбался – кисло и криво), что без него ей просто нет жизни; что, конечно, она не дура и понимает, что секс – это как нарко, то есть исключительно подлая штука, что вполне он может привести и к новой любви, однако она, Таина, в этом смысле очень себя блюдет и никакой, даже малейшей, влюбленности не допустит; она, в конце концов, не девочка и вполне себя контролирует.

Хазен, вообще-то, человек очень мудрый, но в конфликте с Таиной совсем потерявший ориентацию, согласно кивал, успокаивал, врал, что все понимает, и выторговывал себе страшную экзекуцию: «Но если это все-таки произойдет, ни секунды не медли, тут же скажи! Измену я вынесу, но предательство – никогда!»

Много еще глупостей в том же духе он ей тогда, в это страшное утро, наговорил, успокоил, что, дескать, пусть, не дурак, понимаю, раз уж ничего не поделаешь; что, разумеется, он прощает, да и кто он такой, чтоб не прощать, что будет к изменам ее относиться подобающим образом – ни упрека единого себе не позволит, ни намекнет, ни вздохнет, пусть даже от нее втайне.

Расцеловались, напоследок расплакались, попытались даже акт супружеский совершить на нарочно для тех целей приобретенной постели «нирвана»; и даже убедили друг друга потом, что все, в общем, хорошо вышло, и обнялись, и расцеловались, и вконец расчувствовались. И все осталось по-прежнему.

С одним разве что исключением – Хазен потерял право, сам отдал его, идиот, не то что демонстрировать свои страдания по поводу Таининых непредательств-измен, но даже и на сами страдания как бы потерял право.

Блюдя верность мужу, Таина развернулась теперь вовсю и свое деятельное участие во всякого рода оргиях почти не скрывала. Хазен же с прежней, если не большей, силой чувствовал боль, хотя упрямо убеждал себя при каждом удобном случае, что чувствует боль не с прежней силой, а с куда меньшей, но от этого муки его не только не становились слабее, а даже и наоборот – ядовители как бы и действовали на старика поистине разрушительно.

Он ссохся, ослаб несколько; дошло до того, что пришлось ему вернуться к занятиям омолодительным спортом, а ведь он к ним лет уж тридцать не имел повода обращаться. Помогало немного музыкальное нарко, но что такое нарко, даже «святое», по сравнению с муками влюбленного рогоносца?

Именно тогда Таина встретила Кублаха и совершила неизбежный переход «от измены к предательству». Добрая по натуре, она пожалела Хазена и, нарушив скрепленную «нирваной» клятву, ничего не сказала ему о Кублахе. Он, однако, очень быстро понял все сам – и промолчал. И чуть с ума не сошел от злости, ревности, боли, ненависти. И снова простил Таину – теперь уже молча, тайно.

Таина преобразилась. Каждое утро она, вся в предчувствии счастья, убегала к любовнику. Впрочем, даже и не к любовнику – любовники заполняют время постелью, а для Кублаха и Таины постель была необходимым, но сопутствующим обстоятельством. Даже трудно объяснить толком, чем они занимались. Мотались по планете, танцевали на парных бесколесках, мчались под водой в «каплях», просто сидели – обязательно держась за руки, как детишки.

Глаза Таины сияли… Да господи, сияла она вся!

На Кублаха же любовь подействовала не настолько фотогенично. Его хмуро-важный, пронзительно умный имидж отнюдь не выиграл, когда на него наложился флер этакого загадочного слабоумия. От подобного симбиоза вид его стал предельно идиотским, особенно вблизи от Таины, – и она была единственной, кто этого идиотизма не замечал.

Поначалу страсть к Таине была для Кублаха только избавлением от Дона. Дальше – больше: Кублах стал задумываться о женитьбе. Фамильный дом его на провинциальной планете Флорианова Дельта до сих пор, как правило, пустовал. Дом этот еще не знал ни одной женщины. В пятьдесят два года Кублах, поочередно увлекаемый множеством несостоявшихся карьер, упрямо избегал брачных уз. Теперь же о браке он подумал вполне серьезно и приземленно – он вдруг вспомнил, что для политика жена почти так же необходима, как галстук.

Таина говорила ему:

– Что угодно, но лишь бы не навредить Гальдгольму. Ни за что не разведусь с ним.

Он, конечно, кивал, но всерьез ее слова не воспринимал. Пой, пташечка, пой!

Он соглашался – ну, конечно, мы ему не навредим, пусть человек живет и радуется. И одновременно рассчитывал избавление от диплодока, рассчитывал, как и все, по-макиавеллиевски бездушно и вроде бы целиком логично – расставляя психологические ловушки, разблюдовывая все по отдельным шагам. По-своему Кублах к своим пятидесяти двум остался романтичным ребенком – он верил, глупышка, в торжество разума и бездушия.