Я моргнула в замешательстве:

– Я… не понимаю.

Два его шага – и стены ледяной пустоты, разделяющей нас, не стало. Пространство наполнилось жаром, в котором мне так хотелось раствориться. Жар окутал меня, изгоняя смертельный холод, когда я положила руку на кожаную кирасу Еноша. Голова моя запрокинулась, и я увидела над собой его изуродованное лицо. Ох, а изгиб губ остался все таким же идеальным. Я невольно облизнулась.

Он прикоснулся к моим волосам, осторожно распутывая колтуны, и наклонился ко мне, всем своим видом завораживая меня. Потом пальцем поддел мой подбородок, так что мои губы оказались всего в дюйме от его губ, уже дрожа от предвкушения поцелуя.

Когда-то я сказала себе, что мне плевать на его любовь, но я ошиблась. Прямо сейчас мне было просто необходимо, чтобы он обнял меня, чтобы гладил по голове, убирая волосы с влажных щек, а я бы горько рыдала у него на груди из-за несправедливости всего случившегося, из-за преступлений, жертвами которых мы стали.

Прямо сейчас я нуждалась в его любви.

– М-м-м, как же все запуталось, маленькая моя. Я чувствую, как ты жаждешь моего тепла, моих прикосновений, чтобы моя горячая кожа прижималась к твоей. Но какое это имеет отношение к тому, как сильно я хотел тебя? Разве я не дарил тебе все свое внимание? Все расположение? Всю свою преданность? – Палец его поднялся выше, задирая мой подбородок так, что аж позвонки затрещали. – Кто… этот… Элрик?

Я с трудом сглотнула: в горле пересохло, да и шея моя располагалась сейчас под неестественным углом. Теперь все обрело смысл: выходит, он почувствовал мою радость из-за беременности, а его брат опять копался в моих мыслях. Во рту отдавало горечью. Горечью мучительной боли и неутешного горя.

– Наш ребенок… Если бы это был мальчик. То мое возбуждение, которое ты почувствовал… Это когда я поняла, что ношу твоего ребенка. Да, ношу. И сейчас.

Воцарилось безмолвие.

Даже само время, казалось, остановилось.

Енош отступил, вновь лишив меня своего тепла, украв даже драгоценную боль, которую причинял его палец моему подбородку.

– Теперь ты истребила во мне всякие сомнения в том, что ты лгунья.

Сердце защемило, желудок скрутило, раны под пропитанным кровью хло́пком заныли, но я пыталась не обращать на все это внимания.

– Почему ты так говоришь? Разве ты не чувствуешь?

– Нет… никакого… ребенка. – Он выталкивал изо рта слова медленно и мерно: так бьет зимой застывающий родник, предательски красивый в своем спокойствии. – Нет… и… никогда… не было. И… никогда… не… будет.

Я прижала ладонь к животу, и сомнения пронзили мою и без того ноющую грудь. Что значит – никогда не было? Я шевельнула бедрами, но не почувствовала влаги – ничего, что сказало бы о том, что из меня вышел… Но как же так?

– Ты ошибаешься. – Я вся напряглась. – Я… Меня тошнило по утрам, и…

– Нет… никакого… ребенка. – Он смотрел на меня мрачно, сурово. Каменная, непоколебимая убежденность читалась на его застывшем лице. – Как смеешь ты пичкать меня этой ложью, отвлекая от своего предательства?

Где-то в глубине моего горла вспыхнул гнев:

– Меня пырнули ножом трижды, а убили дважды!

Желваки заходили на его скулах.

– Я мог бы поверить, что ты вообразила себе это, обуреваемая желанием иметь ребенка. Но я же сказал тебе в лесу, что ты не беременна. Что твоя матка еще не готова. Сказал даже, что то наше последнее совокупление ни к чему не приведет, так что твое представление превращается в фарс. – Он сглотнул. – В отвратительный фарс.

– Может… Может, он был слишком мал, и ты не почувствовал…

– Я чувствую все: и как тянется новый волосок из волосяной луковицы, и как то семя, что может стать ребенком, обосновывается в материнской утробе.

Комната завертелась вокруг меня. Я пошатнулась.

– Ты лжешь.

– Избавь меня от этой театральности, не пытайся изображать дурочку, ведь мы оба знаем, что это не так. – Его верхняя губа дернулась; бесстрастность бога явно дала трещину. – Я всегда был честен с тобой, о чем сейчас глубоко сожалею. Ты смеешь потчевать меня ложью о том, что считала себя беременной, дабы скрыть свое предательство? После того, как я сказал тебе, как сильно горюю о потере дочери?

Я качнулась к нему:

– Нет. Но… Я… Семена, они… Они же…

– Нет никакого ребенка! – Бледный двор содрогнулся от яростного крика Еноша. Со стен посыпалась костяная пыль. Потом бог крепко зажмурился. Когда же он вновь открыл глаза, неизменная ледяная маска снова была на нем – вновь целая, неповрежденная. Енош подался ко мне и больно стиснул мою щеку. – Ты и не собиралась возвращаться, потому что нашла проклятое счастье, которого мне так и не удалось тебе дать. Ни тебе, ни кому-либо еще, раз уж на то пошло. Кто этот Элрик? Должен я выследить его? Покарать за то, что он касался того, что принадлежит мне? Вплести его труп в мой трон, как я сделал с… Джоа? О, я найду его и…

Голос его растворился в бушующем потоке моего мятущегося разума. В каком-то далеком-далеком уголке сознания с треском лопнула последняя изношенная струна моего здравомыслия. Меня бешено затрясло – я вновь окунулась в тот пронизывающий до костей холод смерти. Что Енош сказал Ярину во дворе Междумыслия?

«Они думали, что она носит мое дитя».

Думали.

Слово эхом отозвалось в моем мозгу.

Неужели я все себе вообразила? Неужели мне так отчаянно хотелось, чтобы обещание Еноша оказалось правдой, что я убедила себя, что все уже сбылось? Неужели мой разум действительно с такой неистовостью цеплялся за надежду, что ежеутренне вырывал съеденное из моего желудка?

Возможно.

Возможно, так оно и было.

Не сразу я осознала, что стоявший доселе неподвижно Енош отвернулся от меня, направляясь к кровати, но успела все же схватить его за руку и мазнула ладонью по своему лицу, указывая на раны:

– Пожалуйста, убери их.

Взгляд Еноша равнодушно скользнул по рубцам:

– Мне приятно смотреть на них. Ты должна сохранить их, маленькая, как вечное напоминание нам обоим о твоей неверности.

Кожаные доспехи на его теле растаяли, когда он, отступив от меня, рухнул на кровать, утонув в мехах, оставив меня стоять и глядеть на него.

И я стояла.

Минуту. Или час.

Много лет я не хотела ничего, кроме ребенка. И вот за один день я потеряла его дважды. Один раз – от ножа, второй – от крика Еноша.

И то и другое оказалось одинаково больно.

Тишина накрыла спящего бога. Орли осмотрительно не появлялась. Сейчас для меня существовало только страдание. Страдание – и пронизывающий смертельный озноб, толкающий меня к единственному источнику тепла в этом холодном, ледяном королевстве.

К Еношу.

Растерянная, сбитая с толку, я забралась в кровать, но сколько бы шкур я ни натягивала на себя, зубы все равно продолжали стучать. Как же все это странно. Когда я впервые появилась на Бледном дворе, Еноша влекло к моему теплу. А теперь я сама дюйм за дюймом подбираюсь ближе к спящему богу, впитывая жар, исходящий от его изуродованного тела.

Стиснув зубы, я коснулась его лица, чувствуя, как к кончикам пальцев липнет густая сажа. Я погладила его грудь, ребро, торчащее из распоротой, но уже заживающей плоти, очертила круг вокруг дыры в животе.

Он, должно быть, терпел неимоверную боль, и я не знала, кого винить в этом. Бога, забросившего свои обязанности и разозлившего людей? Меня, за то, что настаивала, чтобы он сгноил моего бывшего мужа, который не принес мне ничего, кроме горя? Или моих сородичей, которые убили меня, когда я всего лишь пыталась им помочь?

Быть может, все мы крайне нуждались в отпущении грехов. В прощении.

В том, чего, по словам Еноша, я никогда не получу от него. Он вытащил меня из кошмара – только для того, чтобы отправить прямиком в ад. Я свернулась возле него калачиком. Холод гнал меня в объятия дьявола – дьявола, повелевавшего им.