Рори поднял свой пустой бокал, из чего Эвелин заключила, что он предлагает спиртное, а не чай, хотя было всего четыре тридцать пополудни. Не беда, ее такие вещи ничуть не смущают. Она не знала только, какой напиток выбрать, и вообще не бывала раньше в таких шикарных отелях. Не придется ли ему куда-то звонить, если заказанного ею не окажется в мини-баре? Не хотелось его раздражать. Эвелин бы не отказалась от шампанского, но роль еще не получена, забегать вперед было неуместно.

– Пожалуй, виски, – услышала она собственный голос, хотя пробовала виски всего однажды, на похоронах дяди Роджера, и тогда он ей не слишком понравился.

– Такие девушки мне по душе! – откликнулся он с улыбкой и двинулся к подносу с напитками. – Лед, содовая?

Представления Эвелин о виски хватало для того, чтобы знать, что шотландцы не кладут в него лед, но и сказать, что предпочитает виски чистым, она не осмелилась.

– С содовой. Пожалуйста, – пискнула она. – Содовой побольше.

Себе он налил гораздо больше, чем ей, и у нее отлегло от сердца. Можно будет медленно тянуть свою порцию, да еще и не допить. Вряд ли он сам платил за выпивку: все спишется на производственные расходы. Она опять взбодрилась. Скоро и у нее будет так же: дармовая выпивка, рестораны. Шикарная жизнь. Главное, не оплошать.

Рори снова уселся, откинулся на спинку дивана, широко расставив ноги.

– По словам Майка, вы преуспели на пробах и он хочет дать вам роль.

Эвелин почувствовала, что краснеет, и рассердилась на саму себя. Она взрослая женщина, а не простодушная девчонка.

– Спасибо, – бесхитростно проговорила она.

– Теперь ваша задача – произвести впечатление на меня, – продолжил он. – Да не пугайтесь вы так, Эвелин! Уверен, вы не будете ломиться в открытую дверь.

– Что от меня требуется? – спросила она, неуверенная, чего он ждет. Отбарабанить роль? Она могла бы попробовать, хотя без сценария в руках трудно было бы прозвучать убедительно.

– Расскажите о себе, – попросил он. – Какая она, настоящая Эвелин Маунткасл?

Это было хуже, чем пытаться вспомнить текст роли. Что он хочет услышать?

– Ну… – начала она осторожно.

– Я подскажу: что вас увлекает, Эви? – Так ее называли только хорошие знакомые. – Что подталкивает в спину? Из-за чего вам не спится ночами?

«От мыслей о невозможности заплатить за квартиру», – мелькнуло у нее в голове. Но это был бы неверный ответ. Ей хотелось славы, но не хотелось в этом признаваться: она показала бы себя пустышкой, а нужно было заинтриговать, вызвать интерес. Лучше что-нибудь присочинить, но ведь он хочет понять, что она на самом деле собой представляет. Значит, скрывать амбиции нет нужды.

– Я хочу быть звездой! – выпалила она. – Хочу, чтобы на меня оглядывались, когда я куда-то вхожу. Чтобы просили у меня автограф. Хочу успеха в Британии, а потом – в Голливуде, прославиться там, сниматься у великих режиссеров – Скорсезе, Спилберга, Олтмена. – Она вдруг запаниковала: получалось, что телевидение – это что-то второсортное… Он, правда, слушал с улыбкой и поощрительно кивал.

– Мне нравится, когда моих актрис обуревают амбиции, – сказал он, сделал большой глоток виски и негромко икнул. – Хочу, чтобы девушек пожирало пламя.

Эвелин не вполне принадлежала к девичьей категории, но не сочла возможным его поправлять.

– Ну же, Эви! – Он похлопал по дивану рядом с собой. – Почему бы вам не подсесть ко мне и не поведать, как я могу вам помочь добиться всех этих целей?

Пип нетерпеливо следила за стрелками часов. Время ползло гораздо медленнее, чем на ее лондонской работе. Наконец Одри объявила о завершении рабочего дня, потушила свет и заперла за ними дверь.

– Увидимся в понедельник, – сказала ей Пип на прощанье. – Наметили что-нибудь интересное на уик-энд? – Можно было этого и не говорить, на самом деле ответ бы ей совершенно неинтересен.

Одри закатила к небу глаза, но ее лицо осталось каменным.

– В церковном вестибюле будет барахолка, – мрачно сообщила она. – Больше никто не вызвался все устроить, значит, дело за вашей семьей. Скажи матери, пусть принесет к восьми тридцати выпечку. Будет длинная очередь. Странное дело: от желающих принести свое и купить чужое не будет отбоя, но в эту лавку они ни ногой.

– Надеюсь, все пройдет удачно, – поспешно отозвалась Пип, надеясь, что ее саму не попросят о помощи, и наклонилась к велосипеду, чтобы отпереть замок, прежде чем мысль о ней как о помощнице на распродаже не посетит саму Одри. Удержаться на своей лондонской работе она не сумела, но приходская жизнь с ее мелкими проблемами сводила ее с ума. Непонятно, как все застрявшие в этой дыре не умирают от скуки. Барахолка… Час от часу не легче!

С лежащим в корзине велосипеда похищенным чужим дневником, спрятанным в пакет, Пип покатила обратно на ферму по узким, усыпанным листьями дорожкам, планируя по пути предстоящий вечер. После ужина она побыстрее улизнет из кухни, нальет себе горячую ванну, понежится в ней, а потом рано ляжет в кровать с дневником.

Что с ней творится? Роз пришла бы в ужас от столь скучного вечера. Но Роз здесь не было, только Пип. Доминик поднял бы ее план на смех, но это ее не беспокоило. Она чувствовала какую-то странную связь между собой и автором дневника и была обязана с этим разобраться. Женщина, похоже, застряла не там, где надо, совсем как она, хотя Пип еще не выяснила, по каким причинам это произошло. А значит, нужно было продолжить чтение.

Но ее привлекала не только запутанность ситуации, в которой находилась незнакомка. Погружение на несколько часов в чужую жизнь сулило пользу, давало ей шанс, пусть призрачный, вырваться из замкнутого круга, в котором безнадежно метались ее мысли: вина, страх, встречное обвинение, горечь – и снова вина.

В более удачные дни у Пип получалось убедить себя, что не все еще потеряно, что мир, который она с таким трудом выстраивала для себя до трагедии, никуда не делся и ждет ее возвращения. От нее требовалось немного: прийти в себя и вернуться в точку накануне несчастья.

Но если бы все было так просто…

Родители, хоть и радовавшиеся ее возвращению на ферму, не понимали причин, вынудивших ее покинуть Лондон. Пип несколько раз силилась объяснить это матери, но той, при всем сочувствии дочери, было трудно ее понять.

«У меня была паническая атака, мама, – твердила она полным отчаяния голосом. – То есть целая серия таких приступов, но самый сильный был на работе».

«После происшедшего с тобой они обязаны были войти в твое положение, Пип».

Пип замечала, что никто не говорит о ее трагедии напрямую. Факт убийства ребенка отмывался эвфемизмами если не добела, то по крайней мере до неразличимости пятен крови.

«Вошли, насколько было возможно, мама. Я всех подвела. Расквасилась прямо в Высшем суде, у всех на глазах. Даже собственное имя забыла. После этого меня уже не могли оставить на работе. Им нужно было думать не только о моей репутации, но и о своей».

«Но ведь ты не виновата! – возмущалась мать. – Кто же винит за болезнь?»

Пип подозревала, что ее мать вычитала где-то, что панические атаки – симптом психического заболевания, и, преодолевая страх, пыталась смириться с этим ради блага дочери.

«Какая разница, мама? Клиенты платят кучу денег, чтобы я защищала их интересы. Если я не могу этим заниматься не позорясь, то мне не станут давать работу».

Мать кивала, как будто понимала эту логику.

«Это несправедливо, ты же не виновата. – Мать молчала, потом, комкая в руках кухонное полотенце, спрашивала: – Можно задать личный вопрос?»

Пип кивала, волнуясь, что сейчас услышит, но не имея сил придумать причину, чтобы избежать ответа.

«Каково это? – спрашивала ее мать. – Ну, эта самая паническая атака? Сколько ни пытаюсь представить, никак не выходит».

Пип не хотелось пускаться в объяснения, которые сами по себе могли спровоцировать у нее приступ паники, но мать пересиливала себя, задавая этот вопрос, поэтому не отвечать было нельзя. Пип набирала в легкие побольше воздуха.