Все вышеперечисленное имеет дело с неодушевленной материей. После того как мы добавим представление о жизни, можно приступать к изучению биологии и всех ее областей: ботаники, зоологии, палеонтологии, анатомии, физиологии. Далее можно перейти на еще более высокий уровень и изучать человека, человеческую душу. Так мы постепенно поднимаемся к гуманитарным и социальным дисциплинам.

Все области знания, о которых я написал, могут прилагаться и прилагаются к разнообразным человеческим потребностям и вводят различные прикладные дисциплины: технику и технологию, медицину, образование. Правда, на практике прикладные дисциплины часто предваряют собственные принципы. Так, задолго до того, как наши предки всерьез занялись анатомией или эмбриологией, широкое распространение по необходимости получили акушерство и хирургия. Порядок, описанный выше, является логическим, но ни в коей мере не историческим. Врачи появились раньше физиков и химиков, однако именно последние подарили первым орудия труда, а не наоборот. Исторический порядок очень интересен, но случаен и прихотлив. Необходимо объяснить, как постепенно нарастали знания. Это не значит, что следует сначала понять историю математики, затем историю механики и так далее. Такой метод определенно был бы ошибочным. Мы будем следовать хронологическому принципу, переходя от одного уровня к другому, но на каждом уровне будем рассматривать сначала математические идеи, затем физические и так далее.

Вопросы здоровья и болезни, жизни и смерти очень важны для среднего человека; для него вывод о том, что медицина – средоточие и центр науки, вполне простителен. Философ и математик охотно соглашаются с практической значимостью медицинских проблем, но не с их духовным превосходством. Они занимаются другими проблемами, связанными с природой Бога и человека, значением чисел и последовательностей, пространства и времени; с проблемами жизни, но не просто нашей жизни; с проблемами равновесия, но не только в связи с нашим здоровьем.

Люди воспринимают мир по-разному. Одним больше свойственно абстрактное мышление, и они, естественно, думают вначале о единстве и о Боге, о целостности, о бесконечности и прочих подобных понятиях. Другие мыслят конкретнее; их интересуют здоровье и болезни, прибыли и убытки. Они изобретают устройства и лекарства; они стремятся не столько все познать, сколько применять уже имеющиеся у них знания к решению практических задач. Такие люди стараются сделать то, что работает и приносит доход, то, что лечит и обучает. Первых принято называть мечтателями, фантазерами (если не хуже); вторых считают практичными и полезными. История часто доказывала близорукость людей практичных и оправдывала «ленивых» мечтателей; с другой стороны, имеется много доказательств того, что мечтатели часто ошибаются.

Историк науки относится к тем и другим с одинаковой любовью, нужны оба типа людей; однако он не хочет ни подчинять принципы прикладным дисциплинам, ни жертвовать так называемыми мечтателями в пользу инженеров, учителей или целителей.

В силу необходимости история античной культуры, сосредоточенная на науке, является составной частью социальной истории, ибо что такое «культура», как не общественное явление? Мы стремимся рассматривать прогресс науки и просвещения на фоне социума, потому что вне социума не существуют ни наука, ни просвещение. Наука не может развиваться в общественном вакууме, и потому история любой науки, даже самой абстрактной – математики – включает в себя некоторое количество социальных событий. Математики – люди, подверженные всем человеческим прихотям и слабостям; их труд может управляться и управляется всевозможными психологическими отклонениями и стадиями развития общества.

Психологические реакции отдельных личностей бесчисленны. Разнообразные и непредсказуемые сочетания таких реакций способствуют развитию общества. Под влиянием диалектического материализма распространилось убеждение, что историю науки следует трактовать главным образом, если не исключительно, в зависимости от социальных и экономических условий. Такой подход кажется мне совершенно неправильным. Позвольте предложить другую дихотомию. Всех людей можно поделить на два типа. Одних назовем людьми, имеющими постоянную работу, других – энтузиастами. Люди, имеющие постоянную работу, исполняли обязанности, связанные с порученной им работой; они могли решать, и часто последовательно решали, разные виды задач, которые поставлены перед ними. Энтузиасты же стремятся решать задачи, которые они сами ставят перед собой, и едва ли способны на что-либо другое. Одни энтузиасты гонятся за миражами и заблуждаются; другие – подлинные творцы. Более того, большинство творцов в сфере искусства и религии и многие в сфере науки были энтузиастами.

Экономические условия способны глубоко влиять на работу и обладателей постоянной работы, но они почти не производят впечатления на энтузиастов. Последние не отказываются от удовлетворения основных потребностей, ведь они тоже люди. Но как только эти потребности удовлетворены самым скромным образом, подлинные энтузиасты не думают ни о чем, кроме своей работы или своей миссии.

На самом деле именно обладатели постоянной работы способствуют поддержанию существующего положения дел. Они – творцы традиций и обычаев, поборники нравственности и правосудия. Это они делают всю рутинную работу, без которой жизнь превратилась бы в хаос. Поэты, художники, ученые, праведники, изобретатели, первооткрыватели – энтузиасты. Это они главные орудия перемен и прогресса, подлинные творцы и смутьяны. Энтузиасты – соль земли, но на одной соли жить невозможно.

Автор старался обрисовать общественный фон живой науки, но не пытался объяснить развитие науки на жаргоне «диамата». Он попытался продемонстрировать развитие человеческой духовности на естественном фоне. Фон всегда оказывает влияние на духовность. Однако идеи людей никогда не бывают полностью самобытными и оригинальными; они сцепляются вместе и образуют цепи, золотые цепи, которые мы называем традициями. Эти цепи бесконечно драгоценны, но иногда они сковывают, и тогда делаются опасными. Они становятся тяжелыми, как железные кандалы, и избавиться от них можно, лишь разбив их. Подобное случалось часто, и мы должны рассказывать об этом.

Мое настойчивое стремление ссылаться, пусть и кратко, на старые суеверия – доказательство заинтересованного отношения к обществу. Наука никогда не развивалась в социальном вакууме, а в случае каждой отдельной личности она никогда не развивалась в психологическом вакууме. Каждый ученый жил в свое время и в своем месте, в семье, в составе народа, определенной группы, принадлежал к той или иной церкви; он всегда вынужден был бороться с собственными страстями и предубеждениями, а также резко критиковать суеверия, которые клубились вокруг него, угрожая подавить все новое. Отрицать существование таких суеверий так же глупо, как игнорировать существование заразных болезней.

Развитие науки подразумевает на каждом этапе борьбу с ошибками и предубеждениями; открытия по большей части делают отдельные личности, но борьба – всегда дело коллективное.

Каждый хороший историк науки по необходимости занимается и общественной историей. Как может быть иначе? Историю науки не следует использовать как орудие для защиты общественной или философской теории любого рода; ее следует использовать лишь в ее собственных целях, для бесстрастного иллюстрирования работы разума против неразумия, постепенного разворачивания правды во всех ее формах, приятной или неприятной, полезной или бесполезной, желательной или нежелательной.

Следующие примечания помогут читателям наилучшим образом воспользоваться тем, что я имею им предложить.

1. Меры предосторожности и разночтения. Когда мы имеем дело с Античностью, наши познания не могут быть точными, и автор почти в каждом утверждении охотно демонстрирует свои неуверенность и нерешительность. Тем не менее, если бы автор постоянно повторял такие фразы, как «насколько мне известно», «насколько можно судить» или просто «возможно», читатель вскоре потерял бы терпение. По возможности я старался убирать подобные оговорки, хотя в некоторых случаях мне не хватило смелости их вычеркнуть. Поэтому сейчас я торжественно предупреждаю: все, что я пишу, можно воспринимать с оговоркой «насколько мне известно». Какими бы ни были результаты моих усилий, я постоянно стараюсь судить «насколько можно», ни более ни менее.