– У меня есть подозрения, что акт составлен ради первых нескольких абзацев первого раздела. НКВД снимало с себя ответственность за убийство 28 человек без суда и следствия. А мучили их они, чтобы вырвать признание.

– Это клевета на наши органы. Сейчас все языки распустили.

– Я не хочу Вас оскорблять, но все что вы говорите следствие некомпетентности, замешанной на тупом фанатизме. Вы знаете указание наркома Меркулова от 23 июня 1941 года о вывозе арестованных, числящихся за НКГБ, НКВД, судом и прокуратурой. Там предлагается местным органам по их усмотрению расстреливать заключенных, причем с примечанием, что заключенный сознался или нет. Вы бы решились расстрелять человека, вина которого не доказана и он не сознается.

– Грязная клевета.

– Пожалуйста, прочитайте документ, – Михаил передал Панавину копию указания Меркулова.

У Панавина дрожали губы и руки, когда он читал этот короткий, всего три пункта и одна страница, документ, означающий смерть для многих тысяч арестованных только по подозрению, доносу или социальным признакам родителей.

– Прочитали?

– Не верю!

– Подлинность документа подтверждена КГБ в 1967 году, указано место хранения оригинала. Можете сами сделать запрос и убедиться. А теперь скажите, зачем немцам истязать узников НКВД, своих потенциальных сторонников и помощников?

– Прочитайте внимательно акт. Они схватили первых попавшихся людей, чтобы очернить наши органы. И вы, фальшивые демократы, вместе с ними растоптали не только наши идеи, но и нашу жизнь.

– Ее растоптали ваши вожди и вы сами тупой покорностью и забвением совести ради карьеры и подачек. Но я не собираюсь Вам читать мораль и перевоспитывать. Мне нужно разобраться в преступлении военного времени. Это как раз то, на что направлен ваш пафос. Для этого я Вас и пригласил. Вы должны вспомнить судебные процессы над бывшими полицаями. Мне нужны не столько документы, сколько живые свидетели. Как Вы уже убедились, я не очень доверяю документам того времени.

– Я отказываюсь с Вами сотрудничать.

– Ваше право. Вы свободны. Если надумаете, то найдете меня здесь или через секретаря городского прокурора.

Копия указания Меркулова осталась на столе:

Панавин не ожидал такой реакции следователя. Он приготовился героически противостоять давлению этого недоросля от юриспруденции. После секундной растерянности он поднялся и, не прощаясь, степенно покинул рабочую комнату Михаила.

Михаил был недоволен собой. Напрасно он сорвался на эту бесплодную дискуссию. Этот человек, как и многие другие, никогда не согласится с мыслью, что отдал свою жизнь впустую, надувая пузырь из псевдонаучной политической жвачки. Но Михаилу захотелось припереть его к стене и поколебать показной фанатизм, игру в верность идеям партии вопреки всем фактам. Пусть он потеряет время, но это не беда – в расследовании намечалась пауза. Поиски новых свидетелей могут занять неопределенный срок. Нужно написать запрос в архивы. Многие материалы НКВД рассекречены и доступны.

Время до обеда Михаил потратил на формулировку запроса. Он помнил рекомендацию Манюни. Поленишься, получишь «пшик».

После обеда Михаил был приятно удивлен. Панавин возвратился.

– Нашел дневник, который я вел в 43 – 45 годы. В 44-м я был общественным обвинителем, когда судили полицая из села Лебединское.

Михаил даже подскочил на стуле.

– Село Лебединское? Вы не ошиблись?

– Какая может быть ошибка?! Можно дело поднять.

– Поднять дело, долгая история. Оно в Москве. Что сохранилось в ваших записях?

Панавин открыл дневник, больше похожий на амбарную книгу, на закладке. Это собственно и была довоенная амбарная книга, приспособленная под дневник.

Он водрузил на нос очки с толстыми стеклами и прочитал: «Шкиль Иван Гаврилович, бывший кулак, служил полицаем в селе Лебединское с декабря 41-го по август 43-го. В декабре задержан в Дебальцево при попытке устроиться на шахту».

– Это все?

– Есть еще запись о Шкиле, – Панавин открыл другую закладку. – Шкиль дал показание, что присутствовал при аресте знаменитого сталевара Макара Мазаева в Талаковке. Его взяли по доносу местного хуторянина, фамилия неизвестна. Мазаев оказал сопротивление и был избит прикладами.

– Какой был приговор?

– Какой приговор может быть предателю?! Расстрел!

– Что Вам известно о судьбе Мазаева?

– Замучен в застенках гестапо. Этим делом занимались органы, но ничего определенного не было обнародовано. Вывод был такой, если бы Макар согласился сотрудничать с немцами, то это было бы известно. Он умер как герой. Многие предатели пошли работать на завод и даже варили сталь. Некоторые пытаются бросить тень на память о нем, чтобы оправдать свое угодничество перед немцами во время оккупации.

– А Вы были в оккупации.

– Нет! Ни одного дня!

Михаил едва удержался, что бы не разразиться тирадой: «А моя бабушка и родители были! У нас немецкие солдаты квартировали. Бабушка однажды кормила их супом. Может, и ее расстрелять за это?! В дополнение к деду, которого немцы убили на фронте. Кто обезглавил армию перед войной, кто натравил рабочих на крестьян, лодырей на трудяг, расколол народ на два лагеря? Кто отдал врагу или уничтожил половину военного и промышленного потенциала страны за первые четыре месяца войны?». Он сказал только:

– Спасибо за информацию. Я видел памятник расстрелянным работникам завода. Думаю, Ваше беспокойство об их репутации безосновательно. Возможно, они не идеальные герои. Таких не бывает. Но смерть от оккупантов подвела общий итог в пользу бессмертия памяти о них.

Михаилу стало немного неловко от своего пафоса. Позже он вспомнит эти слова и удивится своему предвидению.

Когда дверь за Панавиным закрылась, Михаил попытался собраться с мыслями на тему, что делать дальше.

Он понимал, что еще не готов к серьезному разговору с Писаренковым. Если и было у него что-то в довоенном прошлом, то последние пятьдесят лет беспорочной, и даже больше, общественно полезной жизни не давали право вытаскивать это что-то под нажимом, без фактов или зацепок. Короче, нужен хоть какой-то повод для разговора. Если бы Писаренков готов был к откровенному разговору, то это случилось бы при их первой встрече. Тогда он сказал буквально одну фразу: «Все в моей автобиографии и анкете. Проверяйте!».

От нечего делать Михаил решил съездить в Талаковку.

Как всегда свою работу в селе Михаил начинал с сельсовета. Он считал за правило, что местная власть должна знать о целях его приезда. Кроме того, сельсовет располагал наибольшей информацией о населенном пункте и людях живших и живущих в нем. Он не ошибся и на этот раз. Председатель сельсовета, мужчина едва за тридцать, одетый с чиновным лоском, сразу порекомендовал Михаилу побеседовать со старожилом:

– Есть у нас бывшая учительница, Портола Евдокия Петровна. Здесь родилась и прожила безвыездно 78 лет. Даже в оккупацию умудрялась учить детей. Живет одна, но ее не забывают ни дети, ни взрослые. Считай, все жители села ее бывшие ученики. На пенсию вышла только три года назад…

Михаил нашел Евдокию Петровну в саду дома рядом со школой. У нее в заборе даже вторая калитка была прямо в школьный двор.

Невысокая худощавая женщина с молодыми голубыми глазами была повязана платком не под шею, а на лбу по моде сороковых годов. На ней был выцветший байковый халат и мужские ботинки. В саду она собирала яблоки. Ей помогали дети в возрасте на вид от десяти до пятнадцати лет: три девочки и мальчишка.

Михаил рассказал о цели своего приезда.

– Извините, что оторвал Вас от работы. Могу приехать в удобное для Вас время.

– Ничего страшного. Мы как раз собирались пить чай. Садитесь здесь, сначала выпьем чаю, потом поговорим. Или вы торопитесь?