– Когда он мог успеть побывать полицаем?

– С 8 октября 41-го года, когда немцы заняли город, по апрель 42-го.

– Всего полгода? Было бы это в сентябре 43-го, когда освобождали Донбасс, понятно. Немцы драпают. Нужно либо уходить с ними, либо приставать к нашим.

– Согласен. Но блицкриг не удался, под Москвой немцев серьезно потеснили. Человек умный мог предвидеть исход войны и быстро пересмотреть свой выбор.

– В девятнадцать лет, с кулацким происхождением и после службы в полиции?

– Разделяю Ваши сомнения. Поэтому мне не очень верится в историю про кулацкого сына Писаренко.

– Как сейчас называется хутор Писаренки?

– Село Лебединское. Там была центральная усадьба колхоза «Первая Коммуна». А до войны хутор назывался «Красный пахарь» по названию коммуны. Коммуну преобразовали в колхоз весной 30-го года после известной статьи Сталина «Ответ товарищам колхозникам».

– Что собираешься делать дальше? – спросил Манюня.

– Начну с краеведческого музея и центральной городской библиотеки. Возможно, сохранились старые газеты или документы. Конечно же, загляну в городской архив.

– Подготовь запрос и в областной архив. Только сформулируй вопросы поточнее, иначе ничего путного не узнаешь. Найдешь интересную информацию, докладывай немедленно. Он депутат, а скоро выборы. Назревает очередной политический скандал. Нам нужно разобраться с этим до выборов. А то прокуратура у нас в городе всегда крайняя.

– Это естественно! На то и поговорка: «Если мало, прокурор добавит».

– Было бы к чему и кому добавлять!

– Постараюсь найти. Мне даже интересно. Никогда до этого не занимался столь давней историей.

– Желаю успеха! С жильем устроился?

– Как всегда. Поселяют в том же номере нашей гостиницы уже третий раз.

– Это я попросил. Хоть какая-то видимость постоянства быта. Мне всегда неловко, что приходится отрывать тебя от дома и семьи.

– Отрывайте! Иногда самому хочется на время отвлечься от нашей районной рутины. Даю и Анастасии возможность от меня отдохнуть. А на выходные я приезжаю домой. Если получается….

Решение ехать в Лебединское, пришло неожиданно. Почему нужно идти в краеведческий музей или рыться в архивной пыли. День был солнечный. Конец сентября в этом году выдался сухой и теплый. Лучше начинать с места событий. Кто-то должен остаться в живых и помнить события начала войны, если не коллективизацию.

Через полчаса приличной дороги, это была трасса на Таганрог и Ростов-на-Дону, Михаил остановил машину у сельсовета. В приемной председателя его встретила приветливая женщина, которая сразу предупредила, что начальства не будет, но она ответит на все вопросы.

– Меня интересуют старожилы, желательно те, которые помнят коллективизацию…

– Вы не найдете у нас таких.

– Это почему? Разве нет людей в возрасте около восьмидесяти лет и в здравом рассудке?

– Есть, но они здесь поселились после коллективизации в 34-м году. Видите ли, в 33-м здесь был сильный голод. Кто помер, а кому-то удалось сбежать в город, где бурно развивалась промышленность: два металлургических завода, коксохим, машиностроительный, порт. Принимали людей и без документов, особенно молодежь. На свободные земли в 34-м переселили из Запорожской области около ста семей. В восьмидесятые годы почти вся молодежь опять сбежала из колхоза, но старики остались.

– Я хотел бы с ними поговорить.

– Есть у нас тут инвалид войны. Он коллективизацию не помнит, но был в оккупации здесь же и любит поговорить.

– Где он живет?

– На улице Луговой. Номер дома не помню. Найдете улицу и спросите Якова Савло. Его все в селе знают.

– Осталось найти Луговую, – произнес Михаил, делая пометки в блокноте.

– Это совсем просто. На втором перекрестке свернете налево. Это и будет Луговая. Она упирается в нашу речку.

Яков Васильевич Савло оказался крепким стариком невысокого роста. Короткая густая щетина на голове, аккуратно подстриженные усы, гладко выбритый подбородок и почти военная выправка могли обмануть. На самом деле он в начале 45-го демобилизовался по инвалидности и командовал только на конюшне. Благодаря ему в колхозе еще оставался десяток лошадей.

Он встретил Михаила у ворот невысокого аккуратного крытого черепицей домика из тесанного известняка. Одет хозяин в спецовочные брюки и клетчатую рубашку. На нем была еще телогрейка нараспашку. Из аккуратно закатанного правого рукава виднелась культя.

При разговоре его глаза добродушно щурились, а голос был по-молодому четкий.

– Здравствуйте! По известной причине здороваюсь левой, – произнес улыбчиво Яков Васильевич и протянул руку Михаилу.

Михаил по привычке автоматически протянул правую. Рукопожатие получилось неловким, но это не смутило хозяина.

– Следователь прокуратуры Михаил Гречка, можно просто Миша.

– Так Вы не на счет лошадей? – спросил Яков Васильевич. – Сейчас опять лошади в моде. Часто приезжают по этому поводу.

– Я тоже мечтаю о лошади, но сегодня у меня другие цели. В сельсовете мне сказали, что вы оставались в селе при немцах. Мне нужно с вами поговорить. Есть одна жалоба и нужно в ней разобраться.

– Жалоба на меня?

– Да нет, не на Вас! На другого человека. Жалобщик утверждает, что человек, на которого он жалуется, родился и жил здесь. Позже я Вам все расскажу.

– Вижу, разговор будет долгий. Прошу к столу, а я закажу невестке чай, – Яков Васильевич указал на стол под раскидистым густым орехом.

Михаил не стал ждать повторного приглашения и присел на лавку у стола. В центре стола красовалась плетеная из ивняка миска, полная яблок и груш. Были там и грецкие орехи с остатками зеленоватой корки.

Появился хозяин.

– Через четверть часа будет чай, а пока прошу, угощайтесь, – Яков Васильевич жестом указал на миску.

– Не откажусь, спасибо! – Михаил взял пару орехов и раздавил, сжав в кулаке. Орехи оказались с тонкой корой. Ядрышко выходило легко. – А у меня прекрасные орехи, но слишком плотно в скорлупе сидит ядро.

– На даче?

– Нет, дома. Я тоже живу в селе.

– А жалобщик?

– Жалобщик, точнее жалобщица живет в городе. Утверждает, что один из руководителей завода, сын кулака и служил при немцах полицаем.

– Да, было здесь отделение полиции.

– Давайте по порядку. Я слыхал в сельсовете, что вы переехали сюда в тридцать четвертом году.

– Да, мне было девять лет. Отец в тот же год построил этот домик. Нашел выход известняка здесь недалеко в балке. Я тоже помогал тесать камень и возить на бричке. Даже известь жгли сами. А черепицу купили в греческом селе Сартана, там ее делали для всей округи.

– А вы слышали о братьях Писаренко?

– Конечно. Некоторые местные пережили 33-й год. А главное, многие вернулись из города сюда во время оккупации. Мне было неполных семнадцать. Когда началась война, отца мобилизовали на третий день. Мне он наказал беречь мать и дом. Был еще меньший брат. Больше мы не видели отца. Пропал без вести.

– Как вы жили во время войны?

– Да также как и до войны. В смысле, немец оставил колхоз. По приказу рейхминистра Розенберга только изменили название на немецкое Gemeindewirtschaften – общественное хозяйство или еще переводят – общинный двор. Я на фронте немного немецкий выучил. До ранения почти год в полковой разведке служил. Гитлер оценил изобретение Сталина. Всем коллективом трудимся, потом урожай свозим в общий амбар. У двери амбара милиционер или солдат из НКВД. И делай с этим урожаем, что хочешь, а украл что на поле, так десять лет лагеря. При немцах расстрел или виселица.

– Так что Вы слыхали о братьях Писаренко?

– Хутор создавал их отец. Потом из-за пожара потерял урожай и разорился. Землю у него забрали за долги. Сыны воевали в империалистическую войну, а потом в гражданскую за красных. В 21-м году вернули свою землю и создали крепкое хозяйство. В 30-м их раскулачили. Вам бы поговорить с Семеном Васильевичем Савчуком, если он жив.