– Теперь, действительно, все. Спасибо за внимание. Извините, что отобрал много времени.

– И я рад был возможности поделиться своим мнением по данному вопросу. В другом месте и публично было бы нехорошо. Его смерть все списала.

– Пожалуй, да!

В пятницу утром за завтраком в гостиничном буфете Михаил ломал голову, чем бы заняться хотя бы до трех часов дня, после чего можно смело ехать домой в свое Ракитное. Вопрос о Макаре Мазаеве можно считать закрытым, любопытство Михаила вполне удовлетворено.

А что если с утра доложить Манюне о вчерашней встрече с Писаренковым и отпроситься домой. В конце сентября в саду и по хозяйству работы непочатый край. Он еще не убрал зимние яблоки, не выкопал топинамбур пока сухо. Еще нужно вспахать огород, но это может подождать октября. Поздняя капуста не в счет, с нею справится Анастасия самостоятельно.

В приемной его встретила Ольга:

– Уже собиралась вам звонить. Пришел факс для Вас с пометкой срочно.

Михаил развернул листы, норовящие свернуться в трубку. Первый лист оказался сопроводительным письмом.

«На Ваш запрос посылаем предварительный ответ…».

Второй лист был копией расстрельного документа. Михаилу уже приходилось видеть их образцы в том же сборнике, где было помещено распоряжение Меркулова.

В седьмой строке списка он прочитал знакомую фамилию.

– Мне бы сейчас сесть! – вырвалось у Михаила.

Ольга посмотрела на него с удивлением.

– Николай Петрович свободен? – спросил Михаил у секретаря.

Вместо ответа Ольга спросила в переговорное устройство:

– Николай Петрович, Михаил Егорович просится к Вам.

– Пусть заходит, – ответило устройство голосом Манюни.

– Результат твоей беседы с Писаренковым, я уже знаю. Он сам мне звонил домой вечером, – такими словами встретил Михаила Манюня. – Здравствуй, садись. Через три минуты буду свободен.

Манюня углубился в бумаги. Михаил сел на свое обычное место за приставным столиком затылком к окнам. Он едва сдерживался от нетерпения. Вот это сенсация! Враг народа Писаренко Петр Мартынович мертвый, а его двойник ветеран войны заместитель директора по кадрам и депутат горсовета. Фамилию изменил. А шрам, что, подделал?

– Я готов! – Манюня поднял глаза на Михаила. – Что с тобой? На тебе, как говорится, лица нет.

– Конечно, так можно и дар речи потерять, – Михаил протянул прокурору второй лист факса. – Прочитайте седьмую строку.

– Расстрелян?! Измена Родине, подрыв безопасности. Что там, в одиннадцатом пункте 54-й статьи? – спросил Манюня.

– Организационная антисоветская деятельность.

Городской прокурор некоторое время качал головой из стороны в сторону, словно отходил от боксерского удара в висок.

– Что будем делать? – спросил Михаил, чтобы прервать паузу.

– Нужно беседовать. Только теперь у меня в кабинете, – Манюня поднял трубку и распорядился. – Оля, соедини меня с Писаренковым, срочно!

Телефонного разговора с Писаренковым ждали молча.

– Петр Мартынович, здравствуйте. Вчера вечером я не стал затягивать разговор. Хотел бы сейчас продолжить. На какую тему? Нужно обсудить решение некоторых процедурных вопросов. Желательно прямо сейчас, после обеда не могу. И сегодня пятница, уезжаю в Христофоровку на выходные. Вот и хорошо! Жду!

– Он что-то почувствовал? Не сбежит?

– Не сбежит! Через полчаса он назначил совещание. Не хотел отменять, но пришлось.

– Как будем действовать? – нетерпеливо спросил Михаил.

– Просто! Покажем документ и попросим прокомментировать.

– Он человек в возрасте, удар может хватить.

– Разве что от радости. Это для нас неожиданность и удар! Он знает это, и ждал всю жизнь. Должен почувствовать облегчение, что все кончилось.

Было не понятно, шутит городской прокурор или говорит серьезно. Михаил не стал уточнять.

– Можно отлучиться в буфет, пока он приедет?

– Не завтракал?

– Завтракал. Хочу выпить кофе.

– Извини, виноват! Нужно было предложить сразу, – и продолжил в трубку переговорного устройства. – Ольга, пожалуйста, два кофе, молоко и печенье.

Они успели выпить кофе, пока приехал Писаренков. На фоне Манюни замдиректора выглядел высоким крепким мужчиной.

– Вижу, от прокуратуры отделаться не просто, – пошутил Писаренков.

– Особенно, если чего-либо недоговаривать, – Манюня протянул руку для приветствия. Посетитель пожал руку прокурора, затем следователя.

– Присаживайтесь, Петр Мартынович, – Манюня указал стул напротив Михаила за приставным столом. – Не буду ходить вокруг да около, ознакомьтесь с документом и прокомментируйте.

Прокурор протянул список расстрелянных. Писаренков достал очки из бокового кармана и принялся читать. Его рука с листком неприлично задрожала. Документ упал на стол. Писаренков побледнел и обмяк.

– Что скажете? – спросил Манюня.

– Кх-кх! – прочистил горло Писаренков. – Оно и к лучшему… Без этой бумаги вы бы мне не поверили.

– Вы нас продолжаете недооценивать. Сначала решили, что мы не найдем этот документ, теперь сомневаетесь в нашем профессионализме и порядочности.

– Что, Вы! Я не знал о существовании документа. Не хотел Вас обидеть, но все это настолько нелепо и неправдоподобно, что я иногда сам не верю.

– Но это же не из области мистики, надеюсь.

– Мистикой здесь не пахнет. Скорее психиатрией. С какого момента начинать? – Писаренков окончательно взял себя в руки.

«Сильный мужик»! – подумал Михаил.

– С детских лет и по апрель 42-го, – уточнил Манюня. – Остальное нам известно и пока не вызывает сомнений.

– Мой отец был не против коллективизации, но он ее понимал как добровольное кооперирование, с сохранением самостоятельности. Он был сторонником идей Чаянова. Он приветствовал создание МТС, машинно-тракторных станций, но хотел строить свои отношения на договорных, экономически взаимно выгодных отношениях. Но МТС индивидуальные хозяйства не обслуживали, и трактора им не продавали. Вы знаете, что партия во главе со Сталиным предпочла другую модель. Эту модель мой отец называл государственным феодализмом уже тогда, правда, другими словами. Он говорил, что государство помещик, председатели управляющие, а члены колхозов крепостные. Вы же знаете, что у крестьян не было паспортов. Они не могли без разрешения бросить колхоз и отправиться в город, чтобы поступить на завод или заняться ремеслом. Отец отказался вступать в колхоз и нас выселили. Нам повезло, что коллективизацией занимался бывший крестьянин, который ликвидацию кулачества не понимал буквально, как физическое уничтожение. Нам он дал телегу и пару лошадей, чтобы мы увезли личные вещи. Матери он разрешил забрать швейную машинку. Машинка спасла нас от голодной смерти, когда на шахте погиб отец. Он нам оформил документы, которые позволяли отцу устроиться на работу в Донбассе. Я уже об этом рассказывал, вашему помощнику, – Писаренков посмотрел в сторону Михаила.

– Не грех повториться для меня, – вставил Манюня. – Подробности гибели отца помните?

– Тогда погибло семеро. Крепь была сделана небрежно, произошел обвал. Двое остались инвалидами, остальных, уже не помню, сколько человек, откопали через двое суток. Мать через год вышла замуж, а я окончил школу и поехал к морю вслед за своей соученицей.

– Когда это было?

– Летом 40-го года. Снял угол на Сартане и устроился грузчиком в ЦРМП, цех ремонта мартеновских печей. Ходил на курсы по подготовке в вуз и собирался поступать в металлургический институт. С девушкой у меня ничего не получилось, она быстро вышла замуж. Курсы закончил в мае с отличием и ждал июля, чтобы сдавать экзамены. А тут война. Уже 23 июня я пошел в военкомат. Мне дали анкету и черт меня дернул написать, что мой отец в 30-м году был раскулачен. На следующий день меня арестовали и доставили во внутреннюю тюрьму НКВД. С неделю ежедневно допрашивали, я все рассказал уже несколько раз, а потом словно забыли. Условия содержания были ужасные, но не смертельные. В тесной камере нас было восемь. На прогулку не водили, но по верхушкам деревьев, можно было догадаться, что пришла осень. Камешком оставлял царапины на стене. Так определил, что пришел октябрь. С конца сентября по ночам спать не давали крики. Мы догадывались, что это пытают заключенных. Потом установил точно, что это было 8 октября, нас утром не покормили. Выгнали всех во двор здания НКВД. Железные ворота закрылись за охраной. Мы оказались в каменном мешке между стенами здания и трехметровым каменным забором. Все недоумевали, зачем и что будет дальше. Вдруг через забор полетели гранаты. Еще до взрыва я упал на землю, кто-то свалился на меня, потом я потерял сознание. Вероятно, меня контузило взрывной волной. Очнулся от толчков. На меня что-то было навалено. Когда выбрался, то увидел, что еду в кузове полуторки на горе трупов. Тут машина замедлила ход и я не раздумывая выпрыгнул через задний борт на булыжную мостовую. Сильно ударился при падении, так как не смог устоять на ногах. Потом отполз в кювет и спрятался за кусты. Я узнал место, это был спуск к судоремонтному заводу через санаторный парк. Немного отошел и побрел по парку. Вся одежда и руки были в крови. Лицо и голова тоже липкие. В фонтане санатория помыл руки, лицо и насколько позволяла холодная вода, голову. Решил идти домой, нужно было переодеться, но когда из санаторной зоны попал в город, то понял, что город заняли или скоро займут немцы. Обезумевшие люди громили магазины. Ближе к восточной окраине города улицы были заполнены беженцами. Узлы и дети на подводах, ручных тележках и велосипедах. В разграбленном магазине одежды мне удалось разжиться рубашкой, пиджаком и фуражкой. Свою окровавленную рубашку пришлось выбросить. Нужно сказать, что тюремной одежды нам не выдавали. Держали в том, что было надето в момент ареста. Один мужик в нашей камере был в пижаме. Вид беженцев натолкнул на мысль, что дома делать мне нечего. Я пошел на восток в сторону Лебединского. Там работали в колхозе родственники моей матери. На пасху я был у них в гостях.