— Промой волосы! Добрый щелок удался.

— А вы что, без мыла моетесь? — поинтересовалась Домна.

— Отколь его взять? — сокрушенно вздохнула черноволосая молодуха с точеными круглыми плечами и с круглым разомлевшим лицом. Распустив густые волосы, она склонила голову к шайке, собираясь ее мыть.

— Берите, мойтесь моим, а я полезу на верхний полок погреться… — сказала Домна.

Она с наслаждением растянулась на полке, немного полежала.

— Ничего, бабоньки! Прогоним белых, снова заживем по-настоящему. И мыло будет, и все, — сказала Домна.

— Ох, когда-то уж будет?

— Дождемся ли?

Судача о пятом-десятом, женщины мылись, натирали друг другу спины, сами незаметно «поглядывали на полок, где лежала девушка. Телом ладная. Кожа нежная, словно в молоке выкупана. Но не было на ней нательного крестика. Это вызывало недоумение.

— Ты замужняя? — наконец обратилась к партизанке одна из пожилых женщин.

— Недосуг было мужа найти, — отшутилась Домна.

— А крестик… потеряла?

— Не ношу.

— Как же? Поди, крещеная же?

— Мама сказывала, что меня крестила. И носила я крест, а теперь перестала. Люди, которые умнее нас, говорят: ни бога, ни черта нет, одни поповские сказки. Так оно и есть, бабоньки. Неверующая я. Теперь не неволят: хочешь верить в бога — веруй, молись, а не хочешь — твое дело… Нельзя плеснуть на каменку ковшичек? Хочется веничком похлестаться.

— Давай попарю тебя, — вызвалась молодайка с розовым круглым лицом. Она плеснула на каменку добрый черпак воды, в клубах сухого, горячего пара забралась к Домне и сказала — Подставляй спину! Не бойся, не захлещу!

И пошла, и пошла орудовать веником, да так умело, что разомлевшая от жары Домна не успевала подставлять плечи, спину, бока. От удовольствия она даже постанывала.

— Не угорите вы там, бедовые? — встревожились сидевшие внизу женщины. Они уже не чуждались Домны. Моясь внизу, продолжали свои незатейливые разговоры.

После бани Домна сразу побежала в санчасть к Пете Игнатову. В живых Петю она уже не застала.

С окаменевшим сердцем вернулась Домна на квартиру, она не могла простить себе, что не была рядом с Петей в последние его минуты. Дома она принялась чистить ружье, перебрала патроны в подсумке, при вела в порядок котомку, чтобы по тревоге, не мешкая, явиться в боевой готовности. Но отвлечься от тяжелых мыслей не могла.

Бойцы, расположившиеся вповалку на полу, давно уже храпели, а Домна, чувствуя, что не заснет, помогла хозяйке прибраться в доме, затем подсела к столу и при свете коптилки стала пришивать пуговицу к гимнастерке.

Хозяйка, управившись с домашними хлопотами, собралась лезть на печку. Она предложила участливо:

— Хватит уж тебе, милая, возиться… Ох, война! Девок и тех в солдатские штаны одела… Иди на — печку, ладушка, вместе спать будем.

— Спасибо, хозяюшка! На лавке переночую, — негромко ответила Домна, боясь потревожить спящих товарищей. — Нас ночью могут поднять. Не бойся, высплюсь и на лавке. Мне не привыкать.

Домна перекусила зубами нитку, прислушалась к сонному бормотанью спящих, проверила у печки рукавицы бойцов и, обнаружив чью-то прохудившуюся, починила ее.

А сна все не было. Домна взяла сумку сандружинницы и стала перебирать бинты.

Любила она вот так, когда кругом все стихнет, сидеть за работой, углубившись в свои мысли. Сегодня на сердце было нехорошо, невозможно было поверить, что она никогда больше не увидит Петю Игнатова. Санитарная сумка наводила ее на грустные размышления. Кому-то придется перевязывать раны завтра?..

Спят ее товарищи, не ведая, что может случиться с каждым из них через несколько часов. Может быть, эта ночь для кого-то будет последней.

И снова встал перед глазами Петя Игнатов.

…Еще свежо было в ее памяти, как они впервые встретились в городском клубе, как ходили на митинги, бывали на праздничных вечерах. В Усть-Сысольске стоял тогда штаб войск Пинего-Печорского края. В политотделе работал бойкий и энергичный русский паренек Знаменский, руководил работой среди молодежи. Знаменский организовал молодежный струнный оркестр. Пете полюбилась балалайка, он с ней не расставался.

Потом в городе организовалась комсомольская ячейка. Домна с Петей первыми подали заявления и были безмерно счастливы, когда их приняли. Работы было по горло: собрания, репетиции, вечера с музыкой и танцами! И голос Пети обычно на них раздавался громче всех. Еще и сейчас звучал в ушах Домны его жизнерадостный смех…

А когда налетели белобандиты и в городе организовался партизанский отряд, Петя настоял, чтобы взяли в отряд и его. Как радовался этот синеглазый паренек, когда надел военную форму и ему вручили старую японскую винтовку с блестящим, как охотничий нож, штыком! Игнатов не успел еще вырасти, и приклад винтовки, когда он брал ее на ремень, едва не волочился по земле. Но это его не огорчало. Как и для Домны, защита революции в те дни стала для Пети самым важным делом.

И вот Игнатова нет. И ничего нельзя изменить.

Не такая ли судьба ожидает и ее, Домну? Что ж, может быть, и так. Чего бояться? «Кроме матери да сестры, мне жалеть некого… — размышляла она. — Но нет, я буду жить долго. Ни штык, ни пуля меня не возьмут. И будет у меня любимый муж, будут дети, все будет!..»

Неожиданно на пороге появился председатель ревкома Маегов. Он осторожно закрыл за собой дверь, чтобы не разбудить спящих бойцов.

— Почему не спишь, Каликова? — спросил он, стряхивая снег с папахи.

— Не могу заснуть, товарищ командир. Петю Игнатова жалко очень. Вот дело себе нашла: порванную рукавицу зачинила, — вполголоса сказала Домна. — Садитесь, отдыхайте!

Предревкома сел на лавку, вынул из нагрудного кармана гимнастерки папиросу, хотел прикурить от коптилки, однако не решился. В избе спало порядком народу, воздух и без того был спертым.

— Все наши налицо? — спросил он.

— Все дома… А вернулись разведчики?

— Вернулись… Они не застали Прокушева. Успел, подлец, уехать… Привезли зачем-то гармонь… А спать все равно надо. Отдохни. Завтра трудный день.

— Значит, будут они?..

— Кто? Беляки? Если перебежчики не соврали — надо ждать. Думаю, говорили правду. Все данные говорят за это. Мы Прокушеву хорошую ловушку тут приготовили. Как ты считаешь?

— Пусть попробует сунуться!

— Тебе самой-то не боязно?

— Чего мне бояться? Я не одна, чай, вон нас сколько!

— И еще красноармейцы идут на помощь. Уже скоро будут здесь. Главное, удержаться до их прибытия. А там… — Ну, кончай дела и ложись. А мне к другим надо заглянуть. Проверить хочу, как отдыхают бойцы. Спать, спать! — повелительно сказал он, уже выходя из избы.

Домна расстелила шинель на широкой сосновой лавке, сунула под голову котомку, положила ружье рядом и, не раздеваясь, легла.

Было еще темно, когда партизан подняли по тревоге.

Домна одной из первых вскочила, быстро надела шинель. Подпоясалась солдатским ремнем.

— Выходи строиться! — поторапливал бойцов Кузьмич.

Все уже были готовы, только один из бойцов замешкался, что-то разыскивая у печки.

— Гичев! Все тебя ждут. Долго ты?

— Проклятые рукавицы запропастились. Не найду.

— Вот бери, — протянула ему рукавицы Домна. — Я их починила.

Боец с благодарностью улыбнулся. Домна, перекинув через — плечо сумку сандружинницы и схватив ружье, уже выходила вслед за бойцами своего отделения на улицу.

У штаба царило оживление. В окнах горели огни. Очевидно, здесь не спали всю ночь, готовясь к предстоящему бою. По крутой лестнице то и дело вбегали и спускались люди: командиры боевых групп, разведчики с донесениями.

Получив боевой приказ, командиры подразделений быстро отвели своих бойцов на боевые позиции.

Внизу под горой темнел лес. Там пока было тихо и безлюдно. Здесь же, на угоре, где вдоль всего широкого заснеженного гребня Чукаибской горы отрыты и замаскированы окопы, иногда раздавались приглушенные звуки команд, слышались торопливые шаги замешкавшихся бойцов, осторожное покашливание.