Красные флаги качнулись, как от порыва ветра. Тут и там падали на мостовую убитые и раненые.

Домна растерянно озиралась, не понимая, что происходит. Хотя и знала она от Ткачева о событиях в пятом году, все же не могла теперь поверить своим глазам. Все это казалось жутким сном.

На миг выстрелы прекратились. Демонстранты теснее сомкнули ряды, запели «Варшавянку». Красные флаги снова взмыли над колоннами. Но песня звучала недолго.

Из боковой улицы показались в плоских круглых шапках конные городовые и ринулись на людей. С ужасом смотрела Домна, как поблескивали сабли в руках всадников.

— Ироды проклятые! — закричала она в отчаянии.

Ксюша схватила ее за руку и потащила в сторону.

— Кому кричишь, дуреха! Видишь, какие они краснорожие, толстомясые! Как есть фараоны… Ой, смотри-ка! Нашу Груню хлестнули по голове. Вон тот пучеглазый с нагайкой!..

Рыжебородый городовой с широким оскалом прокуренных зубов, вклинившись в толпу, деловито хлестал плеткой наотмашь по головам и плечам работниц.

Лошадь его то взвивалась на дыбы, то наваливалась на людей широкой плотной грудью.

— Чего стоим? Бегом! — крикнула Домна.

Они бросились на помощь к Груне, чью знакомую косынку только что видели в мечущейся толпе.

— Вот она, здесь! — воскликнула Домна.

Груня лежала, скорчившись, на боку. Дышала тяжело.

— Груня! Что с тобой? — наклонилась над ней Домна.

— Ох, девоньки! — обрадовалась Груня. Она хотела приподняться, но не смогла. — Кажется, плечо повредил, зверюга, рукой двинуть не могу!.. Ванюшку не видели? Что с ним?

— Иван Петрович только что был с нами, — сказала Домна, — не беспокойся! Попробуй встать, милая. Затопчут! — Домна вместе с Ксюшей приподняли с земли Груню. Прикрывая ее спинами от бегущих людей, помогли встать на ноги.

Выбраться из пекла было не так-то просто. Разрозненные группы демонстрантов жались возле каменных домов. У каждой лазейки во двор или в тихий проулок— давка. Молодые рабочие выворачивали из булыжной мостовой камни, швыряли в городовых. На улице все кипело, шумело, стонало.

— Пока схоронитесь за углом этого дома! Быстрее, быстрее шевелитесь! — торопила Домна. — Вы подождите здесь, а я поищу Ивана Петровича.

Она вскоре вернулась с молодым рабочим, часто бывавшим у Ткачевых.

— Ивана Петровича не нашла! Вот Андрейка хочет помочь нам! — сообщила она.

Парень сказал:

— За Ивана Петровича не беспокойтесь. А вот Груне надо помочь… В плечо ударили, гады? Ужо, погоди, рассчитаемся с ними сполна!

Бережно поддерживая Груню, они пошли, прижимаясь к домам, и за углом свернули в тихий переулок.

Только под вечер, с трудом разыскав извозчика, они привезли Груню домой.

Вскоре явился Иван Петрович.

Груню уложили в постель. Вскоре она заснула. Ткачев попросил Домну:

— Пожалуйста, побудь возле нее. Меняй компресс, чтобы жар вытягивало. Накорми, когда проснется. А я схожу, лекаря найду.

— Не беспокойтесь, Иван Петрович, все сделаю, — пообещала Домна. — Вы себя поберегите, на фараонов не наскочите. Скорее возвращайтесь, мы будем ждать!..

Она проводила Ткачева, постояла в сенях, пока не замолкли его шаги. Домна закрыла дверь на крючок, вернулась в комнату.

Перед глазами Домны все еще стояли картины прожитого дня: развевающиеся красные флаги, колонны рабочих, шагающие под боевую песню, залпы, черные всадники, топчущие людей… Тяжело было на душе. Многие остались лежать на грязных улицах. А сколько упрячут в тюрьмы, сошлют на каторгу. Где же выход? Где правда?

«Что ожидает завтра? — грустно размышляла Домна. — О чем в эту минуту думают мать, сестра? Если бы они знали, что сегодня произошло в городе, где живет царь, тот самый, за которого они всю жизнь молятся…»

Ткачев вернулся домой под утро, озабоченный.

— Как Груня? — спросил он.

— Уже два раза просыпалась, про вас спрашивала. Напоила ее чаем, и она снова уснула.

Иван Петрович стал раздеваться.

— Поешьте чего-нибудь, погрейтесь чаем с холоду… Ну что в городе?

— Большие дела надвигаются, дочка! — садясь за стол, сказал Ткачев. Он старался говорить вполголоса, чтобы не разбудить жену. Но Груня услышала.

— Это ты, Ваня? Подойди ко мне, хочу посмотреть на тебя.

— Грушенька, прости, разбудил тебя? — подошел к жене Иван Петрович. — Как себя чувствуешь? Может, чаю выпьешь?

— Не откажусь, а больше ничего не надо… Я так беспокоилась за тебя.

— Напрасно, Грушенька, — подавая ей чашку, сказал муж. — Уж если на фронте не удушили газом, теперь не пропаду. Жаль вот, лекаря не разыскал.

— Обойдусь, Ваня. А меня не уволят? — с тревогой спросила она.

— Не беспокойся, — погладил по голове жену Ткачев, — В ближайшие дни никто не пойдет на работу.

— Почему?

— Всеобщая забастовка, ответ на расстрелы. Посмотрим, кто сильнее. Меня выбрали в забастовочный комитет. Отдохну, и снова надо бежать…

— Первым же тебя и прогонит хозяин с фабрики, — сказала Груня.

— Может статься, и прогонит. А все же надо кому-нибудь, Грушенька… Спи, все будет хорошо…

Серый, холодный день Домне и Груне показался бесконечно длинным. Прошла тревожная ночь. Утром Домна побежала на фабрику: ее послала Груня повидать Ивана Петровича.

Фабрика не работала. Дежуривший у ворот рабочий пикет не пропускал никого во двор. Не пустили и Домну, хотя она и рвалась повидать Ивана Петровича.

Домна не смогла купить хлеба. Они с Груней наскребли крупы для толстых щей[12], сварили кисель. Ждали Ивана Петровича обедать.

К обеду ой не пришел, но заявился ночью, голодный, с покрасневшими усталыми глазами. Он осунулся, хотя и держался бодро.

— Какие чудесные щи у вас, хозяюшки, — нахваливал он, — объедение…

— Ванюша, рассказывай, не мучай нас, что и как на фабрике, — поторопила Груня.

— Что ж рассказывать! Пришли в контору, к управляющему. Говорим: «Где хозяин?» Отвечает: «Хозяина нет». Требуем вызвать. «Трамваи, говорит, не ходят, а шофер сбежал». Мы запрягли конторских лошадок да к нему. Роскошный особнячок. У парадного— швейцар, вроде Саваофа. Шик, блеск кругом, в глазах рябит с непривычки… Не пожелал нас принять хозяин, приказал гнать вон. Тогда мы сами вошли. Швейцар пытайся остановить, да где ему удержать! Зашли в столовую. Как раз обедают. Понятно, не такие щи хлебают… Известно, буржуи…

— И что же вам сказал хозяин? — спросила Груня.

— Предложил прекратить забастовку, иначе, мол, будет уволен каждый третий, стачечный комитет в первую голову. Ну, а мы выложили свои требования: повысить заработную плату, штрафы прекратить, устроить вентиляцию в цехах. Высказали все прочее, о чем наболело. Сказали: пока не будут удовлетворены требования, ни одна душа не пройдет на фабрику. Показали ему воззвание Совета рабочих депутатов, пусть знает… Я прихватил и для вас листок, читайте. А у меня глаза слипаются. Эх, и всхрапну сегодня! Утром мне обязательно надо в Совет. Если разосплюсь — тумаком в бок, не жалейте.

— Поел ли чего-нибудь днем-то? — спросила Груня.

— Досыта нанюхался, стоя подле буржуйского стола… Все там было: жареные рябчики, закуски разные, соуса. И в графинчике что-то поблескивало…

— Ты мне зубы не заговаривай тем, что видел на чужом столе! — не отставала жена. — Я у тебя спрашиваю: ел ли чего-нибудь днем или опять голодный пробегал? Да ты слышишь меня?..

Но Иван Петрович уже спал.

— Умаялся, сердешный, — вздохнула Груня.

— Какой он у тебя хороший! — присаживаясь к Груне, сказала Домна и опять вспомнила Мартынова.

— Всегда такой. Боюсь, как бы он голову свою раньше сроку не сложил, как его отец… Убили… В пятом году… На баррикаде погиб. Домнушка, что за листок он принес?