«Вот тебе и приданный самовар!» — подумала Домна, и комок обиды подкатил к горлу, перехватил дыхание.

Наступил день Успенья. Домна с Анной рано утром отправились в город.

Усть-Сысольск утопал в зелени тополей и берез, уже там и здесь тронутой золотисто-желтыми проплешинами — вестниками приближающейся северной осени.

Над городом плыл разноголосый звон колоколов. Гудела медь только что отстроенного Стефановского кафедрального и старинного Троицкого соборов. Жиденьким перезвоном им вторили церквушки окрестных сел.

Сестры не сразу решили, куда им пойти к обедне. Считалось, что в Стефановском соборе больше благолепия и там хорошо поют, но в городе говорили, что в Троицком будет служить сам протопоп. Сегодня он собирался произнести проповедь, и многие шли послушать его. Сестры тоже повернули к старому собору. Он стоял на высоком берегу Сысолы, где можно было после обедни погулять. Вокруг росли тополя, березы и несколько молодых кедров.

Проповедь протопопа привлекла многих прихожан. В церкви было тесно и жарко. Сверкали паникадила, мигали лампадки и свечи, густо понатыканные у икон. Под тяжелыми каменными сводами плавал густой дым ладана. У порога, где сестры остановились, толпились бедно одетые старушки, вдовы и нищенки.

— Пойдем дальше! — тронув сестру за руку, шепнула Домна.

Но сестра осуждающе качнула головой. Домна стала одна протискиваться вперед. На нее шикали и ворчали жены приказчиков и чиновников. Староста, обходивший прихожан с большим металлическим блюдом, неодобрительно покосился на нее. Домна, как наказывала мать, положила ему на блюдо копейку, но староста не подобрел от этого.

Она стояла среди купчих и жен больших чиновников. Воздух был насыщен смешанным запахом духов и разомлевших от жары тел. Шуршали шелковые платья, юбки с многочисленными оборками и бантами. В глазах рябило от переливающихся разноцветными огоньками перстней и дорогих браслетов.

«Счастливые люди», — забыв про службу, думала Домна.

На клиросе заливались певчие. Рядом стояли купцы в синих кафтанах, чиновники в мундирах с блестящими пуговицами. Эти молились совсем не так, как бедный люд. Они, точно играючи, взмахивали кистями холеных рук.

Но вот певчие пропели «Буде имя господне…». Прислужники вынесли обитый парчой аналой. Из алтаря вышел протопоп в золотой ризе и благословил прихожан.

— Братья и сестры! — встав за аналоем, произнес он нараспев. — Бог послал нам тяжкое испытание. Жестокий и коварный враг с огнем и мечом вторгся на нашу землю, разоряет храмы божьи, глумится над православной верой. Война охватила полмира. Близок день суда господня!..

Люди внимательно слушали. Лишь изредка то тут, то там раздавался скорбный вздох какой-нибудь старушки, может быть потерявшей единственного кормильца.

Служба окончилась, народ стал молча выходить из каменного собора.

Перешагнула порог храма и Домна: после проповеди на душе у нее было смутно. На паперти толпились нищие. Среди них был и Терень. Босой, без шапки, оборванный, он стоял с перекинутым через плечо мешком, крестясь, благодарил за поданную милостыню.

— Терень, ты что тут делаешь? — спросила Домна.

— Ради Христа прошу… Детки голодают, накормить их надо! — жалобно сказал он. Затем помолчал и уже рассудительно добавил — Хочу денег подкопить и в Устюг махнуть, до самого большого судьи!

— Зачем?

— Правду найти! Злые люди спрятали правду, а он знает и скажет… Подайте ради Христа бедному человеку! — протянул он руку за очередным подаянием.

Выйдя за церковную ограду, часть прихожан направилась по Покровской и Сухановской улицам к себе домой, некоторые спешили по набережной в сторону Кируля, а кому было не к спеху — кружили по Соборной горе.

Отсюда, с крутого берега Сысолы, открывался живописный вид на реку, на маячившую вдали Золотую гору, на чуть видневшуюся слева Вычегду.

Здесь было светло и привольно. Под легкими порывами ветра мягко шелестели блестящие листья тополей, покачивались пушистые ветки кедров.

Затерявшись в шумной толпе парней и девушек, Домна с Анной шли не спеша и только успели завернуть за угол каменной церковной ограды, как над высокой колокольней взметнулась стая галок.

Сестры невольно взглянули вверх.

— Аннушка, смотри! Что это с ними? — с недоумением спросила Домна.

— Вспугнули, — отозвалась та. И не успела сказать, как вдруг из черного проема колокольни появилось странное белое облачко, точно выпорхнула стайка белых голубей.

Но это были не голуби.

— Листовки! — раздался чей-то звонкий голос.

Покружившись в воздухе, листки падали вниз, на толпу гуляющих. Многие кинулись ловить их.

— Смотрите! Тут что-то написано.

— Видите: «Долой грабительскую войну!»

Кто-то вскрикнул, словно прикоснувшись к раскаленному железу:

— Эй, полиция!

В толпе замелькала черная, как у цыгана, борода кожевника. Он завопил, словно на пожаре:

— Это дело ссыльных! В Сысолу их, утопить всех до единого!

Вокруг старого собора все задвигалось, закипело. Замелькали фуражки полицейских. То тут, то там раздавались сердитые окрики: полицейские бросились собирать разлетевшиеся листовки, вырывали их из рук у тех, кто пытался утаить, запрятать в картузы, в карманы. Домна, впервые попав в такую перепалку, больше с любопытством, чем с испугом, смотрела на происходящее.

Где-то около самой колокольни раздался ликующий голос кожевника:

— Держите! Вот он!..

Домна с Анной побежали за хлынувшей в ту сторону толпой.

— Где, где он? — спрашивали друг у друга всполошенные люди.

— Только что тут видел! — кричал кожевник осипшим голосом, красный и потный от усердия. — На колокольне был, поганец, там прятался! Тут он! Ищите…

— А это не он ли? Смотрите, смотрите, бежит к сторожке! — кто-то показал на мелькнувшую у церковной сторожки фигуру человека.

— Он! Держите дьявола! — захлебываясь от ярости, гаркнул кожевник и бросился догонять бегущего.

Через минуту голос его был слышен за углом:

— Попался-таки!..

— Да это же Терень, дурья башка! — спохватился бойкий и вертлявый дербеневский приказчик.

— И вправду он, дурак! Куда ты бежал, болван этакий?

— Не бейте меня, не бейте! — защищая голову от удара, взмолился Терентий.

— Лешак кривоногий! Дубина! Добрых людей только с толку сбил! — И, поддав ногою нищему под зад, кожевник помчался обратно.

Толпа зевак хлынула за ним и дербеневским приказчиком.

Вскоре Домна вновь услышала голос кожевника:

— Караульте выход с колокольни! Здесь он!

Жандармы заметались, как собаки, почуявшие зверя. Они бросались то в одну сторону, то в другую, раздавая тумаки и подзатыльники путающимся под ногами ребятишкам.

В суматохе трудно было что-либо понять.

Но вот Домне показалось, что в одном месте в толпе мелькнула взлохмаченная голова Проньки.

— Проня! Пронь-ка-а! — закричала Домна. Но кругом было шумно, она еле расслышала свой голос.

— Может быть, не он? — выразила сомнение Анна.

— Что ты! Будто я его не знаю? — возразила Домна.

Парень, за которым охотились стражники, ловко ныряя в толпе, добежал до обрыва, на миг остановился у края и прыгнул вниз.

— Ловите его, ловите! Вот он, шельмец! — размахивая черным картузом, кричал запыхавшийся кожевник.

Подбежав к обрыву, Домна успела заметить, как далеко уже под горой мелькнула фигура и исчезла за прибрежными постройками.

Между тем полицейские свистки все еще перекликались на Соборной горе. Но было уже поздно: парень успел скрыться из виду.

— Аннушка, видела, как он сиганул с угора прямо вниз? Ай да Пронька! Как ты думаешь, это он раскидал листовки?

— Сказала тоже… Разве Пронька так бегает?

Жандармы продолжали шнырять, подбирая тут и там листовки. Люди же, опасаясь попасть в полицию, быстро расходились.