Бежали дни за днями. Ткачева Домна редко видела. Днем он находился на фабрике, а по вечерам у него вечно были какие-то дела. Вот почему она обрадовалась, когда в воскресенье, ставя на стол кипящий самовар, услышала, как Иван Петрович разговаривал с женой:

— Сегодня куда-нибудь собираешься, Ваня?

— Может быть, придется уйти. А что?

— Спрятала твою одежду, вот что. Посиди дома. Уже лицо твое стала забывать, до того дожили!

— Значит, домашний арест? — добродушно рассмеялся Ткачев. — Ну что ж! Пусть будет по-твоему. Однако чаем, надеюсь, напоите меня? Хоть и под домашним арестом, а чай полагается… Ты у меня, Грушенька, строгая стала, что новое Временное правительство. Оно, слышно, собирается вводить смертную казнь.

— Не очень ты любезен к новой власти! — заметила Груня.

— Что же мне молиться на нее? — продолжал шутить Ткачев. — Уволь…

— Почему, Иван Петрович? — спросила Домна.

— У меня нет надежды, что будет польза от этих временных.

— Зачем же тогда было кричать: «Да здравствует революция!»? — недоуменно сдвинула брови девушка. — Я сама орала во все горло. А теперь что же выходит? Поворачивай оглобли к старому?

— Революция была, да не такая, — серьезно заговорил Ткачев. — Царя сбросили — хорошо. Министров в Петропавловку упрятали. И это неплохо. Полицейских с глаз долой убрали. Но посмотрите, кто к власти тянется? Все те же из царской думы: Родзянко, князь Львов, Милюков, капиталисты, фабриканты, помещики. Революцию делали мы, рабочие, солдаты, одетый в сермягу мужик, а власть захватили буржуи. Выходит, обдурили нас. Потому и говорю: ждать от Временного нечего.

— Кому же верить? — вздохнула Груня.

— Ленину, — сказал Ткачев.

— Кто это? — спросила Домна.

— Вождь рабочих, большевиков.

— А где он? Почему не слышно про него?

— Еще при старой власти вынужден был уехать за границу. Но, говорят, скоро вернется в Россию. Главная борьба впереди, — рассказывал притихшим женщинам Ткачев.

Груня осторожно, чтобы не помешать мужу, разливала чай.

Домне казалось, что она где-то уже слышала имя Ленин, но где, вспомнить не могла.

Миноносец «Гром», на котором отбывал морскую службу Прокопий Юркин, стоял на Кронштадтском рейде. Экипаж заканчивал последние приготовления перед выходом в море. Боевого приказа еще не было, но он мог поступить в любую минуту. Ходили слухи, что немцы собираются захватить Петроград с моря и сосредоточивают в Рижском заливе большие силы. Перед балтийскими моряками стояла трудная задача — сражаться с превосходящими силами противника, погибнуть, но не пустить врага в город.

Царь был уже свергнут, но война продолжала свирепствовать на всех фронтах. Временное правительство не собиралось ее кончать. Февральская революция не принесла народу облегчения.

Получив известие, что в Петроград прибывает Ленин, на миноносце «Гром» пробили боевую тревогу. Судовая команда приветствовала добрую весть. Был организован отряд для встречи вождя. Выделенные матросы на самом быстроходном ледоколе направились в Петроград, на рейде пересели на катера, вошли в Неву и высадились возле Литейного моста. На берегу построились в отряды. И по команде «Форсированным маршем — вперед!» направились к Финляндскому вокзалу. Вместе со своим отрядом спешил туда и Проня Юркин.

Его теперь трудно было узнать. За два года службы он вырос, окреп, возмужал. Чувствовалась добрая матросская выучка. Бескозырка с лентой как приросла к голове. Лицо продубилось солеными ветрами, в глазах — хитроватые яркие искорки.

На Финляндском вокзале Проню с группой моряков оставили охранять порядок.

От команд, восклицаний, разговоров на площади стоял гул. Взгляды были устремлены к невысокому зданию с гранитными ступенями.

Но вот наконец показался Ленин. По площади прокатилось из конца в конец «ура!». В воздух взлетели солдатские шапки, матросские бескозырки, рабочие кепки. Гул ликования вскипал по всей площади, подкатывался к подъезду вокзала и, отхлынув, растекался по прилегающим улицам.

Потрясенный всем этим, Проня боялся упустить из виду Ленина. Не отводя глаз, он следил, как Владимир Ильич, спустившись по ступенькам, направился к броневику.

Проня не все уловил из того, что говорил Ленин, но отчетливо услышал его призыв:

— Да здравствует социалистическая революция!

И снова привокзальная площадь содрогнулась от гула голосов, и долго еще, не умолкая, носилось над площадью:

— Ура-а!..

Приподнимаясь на носках, вглядываясь в человека, стоявшего на броневике, Проня почувствовал бесцеремонный толчок в бок.

— Эй, матрос! Весь свет загородил широкой спиной! Подвинься, что ли.

Подвигаться и оглядываться было уже некогда: Ленин спускался с броневика.

Девушка сзади продолжала усердно работать локтями. Пришлось огрызнуться:

— Ну куда прешь? Не видишь — матросы тут.

Он хотел еще что-то добавить, но…

— Никак Домна?!

— Проня?! — на него смотрела фабричная в красной косынке. — Чудеса! Обзавелся усами, и не узнать тебя! Подвинься чуточку. Где он? Где Ленин?

— Уехал уже.

— Эх, — с досадой сказала Домна. — Так хотелось взглянуть на него.

— Откуда ты взялась? — спросил Проня, разглядывая девушку, все еще не веря глазам.

— Пришла со своими. А ты?

— С корабля.

— Служишь?

— Так точно! — Проня щелкнул каблуками.

— Рассказывай, как живешь?

— Осенью ранило. Заштопали — и опять служу. Письма мои получала?

— Одно только и получила. Написал, а потом, видать, разленился.

— Писал… Честное слово…

Площадь стала пустеть. Юркин отпросился у старшего по случаю встречи с землячкой.

Ночью Ленин выступал с балкона дворца Кшесинской. И опять тысячи революционных солдат, рабочих и матросов с затаенным дыханием слушали вождя. Среди них были и Проня с Домной.

Потом шли по ночному Петрограду, по притихшей Дворцовой набережной.

В ушах у Домны звучали слова Ленина:

«Фабрики — рабочим, земля — крестьянам… Никакой поддержки Временному правительству… Долой министров-капиталистов. Долой грабительскую войну. Немедленно заключить мир…»

Может быть, он и другими словами сказал — она поняла в его речи самое главное.

Предрассветный город был удивительно красив. Мосты на Неве словно висели в воздухе. Громады домов расплывались вдали. Проня счастливо держал в своей руке нежную руку девушки.

— Я в шпульно-мотальном цехе работаю, — любуясь темно-синей гладью, тихо рассказывала Домна. По воде заскользили первые отблески зари, еще очень робкие, еле заметные.

— Помнишь, Проня, как вы с Мартыновым говорили: иди на завод, пробивай дорогу в жизнь.

— Смотри, какая ты теперь стала! — восхищался Проня.

— Какая?

— Другой человек. И глаза по-иному глядят, — смело, уверенно. Это хорошо! — Проня стоял спиной к высокому парапету, теребя ленточку бескозырки. — Не подай ты давеча своего голоса, не узнал бы тебя.

— Уж будто?

— А то нет! Смотри — похорошела… Одеваешься по-новому.

— Фабричные все так одеваются. Денег на наряды не водится.

— Лучше и не надо. Ты и так хороша! — сказал Проня, любуясь ею.

— Смотри, вот-вот солнце взойдет, — взглянув на восток, сказала Домна. — Здравствуй, утро!

Проня вздохнул:

— Время мне сматывать чалки… Снова разойдемся, как в море корабли.

Домна молчала. Охваченная необъяснимым волнением, она смотрела на пламенеющий восток и думала о том, что ей всего лишь двадцать лет и вся жизнь у нее впереди.

В один из декабрьских дней 1917 года, под вечер, в город Усть-Сысольск, медленно въезжала подвода. Лохматая, заиндевевшая лошаденка семенила мелкой трусцой.