Домна взяла со стола листовку и пододвинула коптилку. Груня оперлась здоровой рукой на ее плечо.

— «К населению Петрограда и всей России от Совета рабочих депутатов!» — прочитала Домна.

— «Старая власть довела страну до полного разорения, а народ до голодания. Терпеть дальше стало невозможно… Население Петрограда вышло на улицу, чтобы заявить о своем недовольстве. Его встретили залпами. Вместо хлеба царское правительство дало ему свинец».

— Правда, Грушенька, истинная правда! — не могла удержаться Домна.

— Читай… Дальше читай!

— «Старая власть должна быть окончательно низвергнута и уступить место народному правлению. В этом спасение России.

Вчера в столице образовался Совет рабочих депутатов — из выборных представителей заводов и фабрик, восставших воинских частей, а также демократических и социалистических партий и групп.

Призываем все население столицы сплотиться вокруг Совета, образовать местные комитеты в районах и взять в свои руки управление местными делами.

Совет рабочих депутатов».

Домна провела рукой по пылающему лицу, сказала негромко:

— А я-то, дурочка, думала… Перебили людей, постреляли — и всему конец. Такая тоска взяла… Даже всплакнула тихонько.

— Всех не перестрелять! Рабочего люда много, очень много.

— И мужиков по деревням! — согласилась Домна.

— Вот видишь! Где им перестрелять такое множество?

Домна стала собираться в очередь за хлебом.

— Одевайся потеплее. Обуй мои старые валенки, — предложила Груня.

— Обойдусь. Приплясывать буду. Там весело бывает — и пляшут, и плачут, и смеются… — храбрилась Домна. Стоять в очереди всю ночь, мерзнуть и слушать, как переругиваются голодные люди, было невелико удовольствие. А идти надо. Груня и сегодня не сможет выйти из дому, у Ивана Петровича и без того дел много. Но Домна была рада хотя бы этим помочь Ткачевым.

Прошло еще несколько дней. Забастовка продолжалась.

Груня уже выздоровела. Она решила, пока свободна, устроить стирку, убраться в квартире. Но утром вдруг вихрем ворвалась с улицы раскрасневшаяся Ксюша и, размахивая кумачовой косынкой, звонко крикнула:

— А вы ничего еще не знаете? Царя сбросили с престола, старой власти конец! Революция! Домна, собирайся быстро, обойдем квартиры, чтобы все узнали.

Захлопали двери в длинных общих коридорах, послышались радостные возгласы, расспросы, восклицания. Люди ликовали.

Домна предложила Ксюше:

— Сходим в город, посмотрим, что там делается…

Они шагали по Петрограду, пробираясь к центру.

Но попасть туда было сегодня не так-то легко: улицы были так запружены народом, что казалось, яблоку некуда упасть. Трамваи не ходили. Всюду на балконах и у подъездов колыхались алые флаги. Весенним бурлящим потоком плыли по улицам праздничные знамена, провозглашая: «Да здравствует свобода! Да здравствует революция!»

Это же выкрикивали многие из участников всеобщей манифестации. Особенно усердствовали, как заметила Домна, гимназисты, студенты, курсистки.

По улицам с пением революционных песен, дружно, плечо к плечу, шагали колонны металлистов, железнодорожников, ткачей. Четким шагом прошли матросы боевых кораблей, перешедшие на сторону революции солдатские роты. На концах штыков весело развевались кумачовые ленточки и флажки. Гремели полковые оркестры. Все кипело кругом, плескалось морем ликующего шума.

Такой душевный подъем Домна испытывала впервые. Ей казалось, что наступил светлый день, которого она так ждала. Даже не верилось: можно было идти и не опасаться — ни полицейских, ни городовых, ни винтовочных залпов…

Домна и Ксюша примкнули к одной из рабочих колонн. Впереди показался Таврический дворец. Здесь размещалась Государственная дума. Здесь же и Совет рабочих и солдатских депутатов. Сюда стекались со всех сторон города все, кому была дорога революция. Перед дворцом не переставая шли митинги. Только одни закончат и пойдут с песнями, на площадь уже вливаются новые колонны. И тут же начинается новый митинг, снова выступают ораторы.

Особенно запомнился Домне один длинноволосый, в пенсне на широкой черной ленте.

— Да здравствует революция, несущая всем свободу, равенство и братство! — кричал он охрипшим голосом и поднимал обе руки, точно собираясь взлететь. — Ур-ра-а!

— Как бы не надорвался, бедняга! — сказал седоусый рабочий, стоявший рядом с Домной и, повернувшись спиной к ветру, чтобы зажечь самокрутку, добавил: — Видать, эсеровская школа. Буржуйский прихвостень! Лучше сказал бы, когда будут войну кончать…

Домна, кивнув, сказала вполголоса:

— Орет про равенство и братство, а с нашим братом, поди, не сядет рядом… Видали таких!.. — Она вспомнила Латкина, архитектора Космортова и других, любивших на сытый желудок порассуждать о свободе, о братстве, о гуманности. Наслушалась она этих разговоров, подавая на барский стол десерты и ведерочки, где шампанское во льду.

На митинге выступали и иные ораторы. Они требовали кончать войну. Землю отдать крестьянам. Накормить голодающих хлебом. Их напряженно слушали рабочие, солдаты, матросы.

— Этот правильно говорит, по-нашенскому! — одобряли в толпе и аплодировали натруженными, заскорузлыми руками.

Много непривычного увидела в этот день Домна. Вечером она сидела на скамейке с Ксюшей у рабочей казармы. Подруга говорила:

— Кончится война — мой вернется. В последний вечер он подарил вот этот перстень! Велел ждать…

— И будешь дожидаться? — спросила Домна.

— Буду… А у тебя нет кольца?

— Нет… Не было времени думать об этом.

— И не целовала еще никого?

— Говорят, у каждого свое счастье. А где мое гуляет, не знаю…

Вспомнились Домне сельские посиделки, пляска под писклявые звуки дудочек-гумов, вырезанных из полого дудника, проводы белых ночей, милые сердцу родные напевы, все то дорогое, что она оставила там, у себя дома, на берегах Сысолы и Вычегды. Хотя бы взглянуть на родимый дом. Сердце сладко заныло…

Нет, она еще никого не любила. Были парни, которые нравились, но не обращали на нее внимания. Велика ли радость — дочь бедной вдовы, батрачка, голь перекатная, у которой все приданое — что на себе! Так и проходила мимо нее любовь. И нерастраченные чувства ее до времени затаились в душе. Верила девушка, придет ее суженый. Есть же он где-то.

Проня?.. Между ними как будто начиналось что-то. Парень он отзывчивый, не похож на пустоголовых щеголей. Но ведь они так быстро расстались. Получила от него одно письмо, а потом как ножом отрезало, нет и нет! Может быть, нашел другую любушку, или что случилось с ним?

Ксюша спросила с доброй усмешкой:

— Для кого бережешь себя? Может, думаешь выскочить за какого-нибудь богатого вдовца?

Домна вспыхнула, сердито сдвинула брови:

— Ты серьезно или в шутку? Дурочкой меня считаешь, что ли? Никогда не буду я себя продавать. И за пьяницу мужа не буду цепляться, как некоторые бабы. Лучше в омут, чем такая жизнь.

— И я так думаю, — тихо отозвалась Ксюша.

Домна схватила ее руку, прижала к груди.

— Слушай, скажу тебе одной, о чем думаю. Хотела бы я полюбить такого… ну, как бы сказать…

— Ну да, красивого, сильного! — подсказала подружка.

— Красивый? Это не самое главное… Понятно, за урода кому хочется выходить. Но не в этом дело… Самое главное, чтобы душой был красив. И чтобы меня любил больше всего на свете. Жить без любви— небо коптить!..

Они шептались долго, пока в окнах не зажглись огни.

Домна жила в радостном волнении. Казалось, что с падением старой власти все напасти кончились: царя нет, революция победила, и теперь все будет хорошо. Хозяин фабрики, испугавшись такого оборота дел, принял требования рабочих. Фабрика ожила, начала выпускать ситец и солдатскую бязь. Домна каждое утро вместе с Груней и Ксюшей спешила к своей машине.