После разрыва гранаты за завалом наступила тишина. Домна огляделась. Было темно, но она все же разглядела повисшее в неестественной позе на корявых сучьях поваленной сосны безжизненное тело солдата в иноземной шубе. Рядом с деревом, на снегу, распластался еще один.
С каждой минутой темнота сгущалась, стрельба угасала, а затем и совсем прекратилась. Наступившая ночь вынудила прервать бой.
Худенький Игнатов оказался тяжелым, и Домна с трудом вынесла его на себе с места боя. Подошедшие партизаны помогли донести раненого до саней, уложили его на сено. Только теперь Домна смогла перевязать его рану.
Кузьмич приказал ей:
— Гони в деревню! Передай на заставу: патроны кончились, отходим лесом на лыжах. Езжай, пока дорогу не перекрыли.
Партизаны помогли вывести лошадь на дорогу, и через минуту скрип удаляющихся под покровом ночи саней замолк.
4
Часовой пропустил в дом перебежчиков, которых партизаны привели с завязанными глазами на заставу. Повязку с их глаз сняли лишь у входа в сени, чтобы они могли подняться на крыльцо штаба. Их было двое.
Находившаяся в это время в штабе Домна с любопытством разглядывала белых солдат.
Перебежчиков допрашивали командир отряда и предревкома.
Они были в черных мохнатых папахах, в желтых английских шубах с металлическими застежками. Одному из них, бородатому, было лет сорок, крупные крестьянские руки торчали из рукавов. Другой — помоложе, бритый, бегающие глаза его торопливо шарили по сторонам, хотя в помещении партизанского штаба ничего примечательного не было: обычная крестьянская изба, два стола, телефон, несколько ружей в углу.
— Откуда сами? — допрашивал их командир отряда, невысокий, крепко сложенный человек.
— С Удоры, — ответил бородатый солдат. — Мобилизованные. Воевать заставляют, а мы не хотим. Все время ладились бежать к вам. Вчера подвернулся случай, и махнули.
— Патрулями нас назначили, — всунулся в разговор бритый. — Я и говорю: «Егор, давай тикать!»
— Это ж я первый сказал, Семен! — упрекнул пожилой солдат. — Надо говорить, как было.
— Я и говорю, — заспорил парень с бегающими глазами. — Разве не помнишь? Подошли мы к баньке у околицы села, закурили! Смотрю: кругом тихо… «Бежим, говорю, к партизанам! Время самый раз!..»
— Ладно, потом разберетесь, кто первый сказал, — перебил бритого командир отряда. — Рассказывайте лучше, что у вас там делается? Только начистоту.
— Так точно, начистоту, — вытянулся бородач.
— Чем заняты ваши?
— Готовятся атаковать Чукаиб.
— Значит, мало еще им попало от нас, — усмехнулся Маегов. — А вам известно, когда они начнут наступать на нас?
— Дюже скоро должны. Може, уже в эту ночь.
— Ну-ну… А как поживает ваш капитан Медведев? Так, кажется, его зовут?
— Кто его разберет. Иные величают Медведевым, другие промеж себя Прокушевым. Он теперь к себе., в деревню укатил, в Вотчу.
Командир отряда и предревкома переглянулись,
— Не врете, не спутали с кем-нибудь?
— Ей-бо, правда!
— Своими глазами видели: сел на коня и ускакал с вестовым, — начали божиться оба перебежчика,—
Мать, говорят, поехал навестить. Злющий, револьвером замахивается на солдат, ругается.
— С чего это он вздумал револьвером пугать солдат? Расскажи подробнее.
— Объявил он о новом наступлении, и солдаты зашумели: не пойдем, надо подкрепление ждать.
— Ну и что он?
— Выхватил револьвер, расстреляю, кричит, каждого, кто откажется наступать. Уговаривал, обещал выдать новое обмундирование, спирт, — степенно излагал бородатый перебежчик.
— Ну что ж, пусть сунутся, встретим! — сказал предревкома. Наклонившись к командиру отряда, он что-то шепнул ему и громко сказал — Мы проверим, правду ли вы сказали о Прокушеве. В случае чего отвечаете головой…
В Вотчу была направлена небольшая группа разведчиков, переодетых в форму белых солдат. Они должны были вручить Прокушеву пакет якобы от Латкина, схватить и живым доставить предателя в штаб партизан. О задании разведчиков знали только в штабе.
Вечер прошел в подготовке к предстоящему сражению. Данные разведки и сообщение перебежчиков— все говорило о том, что надо быть готовым к бою. Командиры проводили беседы с бойцами, осматривали позиции, укрепления. Было известно, что отряды красноармейцев на подходе и не сегодня-завтра будут здесь. До их прихода надо было во что бы то ни стало продержаться.
В санчасти Домна не отходила от Игнатова. Пете становилось все хуже. Как могла, она пыталась облегчить его страдания: поправляла повязку, меняла компресс на голове, вытирала пот с лица, поила с ложечки. Поздно вечером ее сменила Клава, дежурившая в эту ночь.
На квартиру Домна явилась усталая и опустошенная. Дочь хозяйки, только что вернувшаяся из бани и расчесывавшая щеткой из свиной щетины мокрые волосы, предложила:
— Баня у нас натоплена жарко, воды нагрели много. Сходи помойся. Там сейчас мама.
Домна, давно мечтавшая попариться в бане, быстро собрала бельишко, прихватила кусок мыла, березовый веник и побежала по утоптанной тропке к прятавшейся среди сугробов низенькой баньке.
Это была обычная курная деревенская банька с подслеповатым окошком в две ладони, какие часто можно встретить в каждой коми деревушке на задах, где-нибудь рядом с колодцем, ручьем или речушкой.
Хотя время было тревожное, любителей бани ничто не могло удержать от возможности погреться на жарком полке, похлестаться веником, поразмять уставшие руки и ноги, а главное — поговорить, посудачить о том, о сем. В этом Домна убедилась, как только перешагнула — сколоченный на скорую руку из досок и жердей тесный, низенький предбанник.
В холодном предбаннике никого не было. На узеньких скамейках, на деревянных колышках, вбитых вдоль стен, висели зипуны, холщовые юбки, сарафаны, платки и прочая нехитрая женская одежда. На полу валялись старые, стоптанные валенки, заношенные меховые унты и даже коты с соломенной подстилкой. Из бани доносились приглушенные женские голоса, плеск и шипенье воды. Между закопченной дверью и черным косяком в щели прорывались клубы пара.
Снимая пгинель, Домна слушала разговор женщин.
— Беда на беду наваливается, — жаловалась одна. — Заглянула в кадку-с творогом, а там дохлая мышь. Не знаю, что и делать. Выбросить творог жалко, а в рот не лезет…
— Ты, сватьюшка, выкинь ее, мышь-то, а творожок попрыскай святой водой, заговор пошепчи. Сама так делала.
— Седни хлеб в печи спалила, бабоньки, — тараторила третья. — Проснулось дите не вовремя, кричит. То да се, грудь дала. Сунулась в печь, а там одни обуглившиеся лепешки. Надо же так опростоволоситься!
— Раз-то сожгла, голубушка, так не велика беда. Вон у жены косого Паньки вечно хлеб недопеченный, да так и едят, — отозвался старушечий голос. — Такая она стряпуха. Как-то прорвало ее муженька, схватил целый ярушник и хлоп ей тем хлебом в агоину. Завизжала та, заохала: «Ой-ой-ой, кричит, надо же — кирпичом в опину!»
Бабы смеялись над незадачливой стряпухой. Одна из них заметила:
— С квашней она не в ладах, а вот ребятишек мастерица рожать. Как блины печет на масленицу!..
— А чего ей не рожать, муж-то вон какой ядреный, вроде матерого сохатого! Рукой до желоба дотянется…
— У вас, кума, тоже стоят партизаны? — неожиданно спросил молодой женский голос.
— Орава целая, десять человек.
— И у нас столько же. Надоедают, поди?
— Ничего, народ хороший. Крыльцо починили, дрова колют, за водой бегают…
Домна просунула стриженую голову в дверь, спросила:
— Бабоньки, найдется ли местечко?
— И-и-и-и! — завизжали бабы, зашикали. — Закрывай дверь, бесстыдник! Здесь бабы моются…
— Не бойтесь, я сама баба! — рассмеялась Домна.
— Это моя, — узнала девушку хозяйка. — Заходи, Домнушка.
Девушка быстро сняла исподнее и юркнула в баню к распаренным женщинам. Их было пять или шесть. Одна подала Домне деревянную шайку, другая, зачерпнув из кадки горячего щелоку, предложила:
