Разъездной мотоцикл стоял под навесом у входа помещение нарядчиц. Дежурный по депо, не спрашивая объяснений, дал инженеру ключ зажигания от Л-300, только предостерег скороговоркой:
— Ты там, Денисович, сильно не скачи. Сам знаешь, ехать ночью положено с ближним светом. Так что — поосторожней…
— Да, ладно Василич, не учи ученого, — потом добавил в раздумье. — Думаю, часа за полтора управлюсь…
В ПТО на южной горке Ширяев заскочил на пять минут, главное для него — здесь отметиться, показаться на глаза…
Разведчик так и не располагал информацией, как, и какими силами, ведется следствие по делу убитого Семена Машкова. Единственным источником в том вопросе становился завербованный боец кречетовского оперативного пункта ТО Виктор Пахряев. Солдат жил недалеко, за лесопосадкой вдоль путей в хуторе, дворов на пять.
Чтобы не распугать тарахтением дворовых собак и тем самым не обнаружить ночного визитера, Ширяев оставил «Ленинградец» в кустах защитной полосы и перебежками оказался у задов огорода Пахряева. Прислушался. Стояла мертвая тишина, даже кузнечики и прочая «насекомая свиристель» не подавали голоса. Осторожно прокрался к рубленному из старых шпал домику, приник к зашторенному оконцу столовки, высвеченному огоньком керосиновой лампы. Определенно, Виктор еще не спал. Условным сигналом: тире, точка, точка, тире, — пару раз постучал в оконное стекло. Вскоре скрипнула входная дверь. На пороге появился крепкий парень, в распахнутой солдатской гимнастерке, шароварах и в галошах на босу ногу, молча протянул руку для приветствия. Роман Денисович, взяв Виктора за локоть, увлек подальше от жилья, вглубь садика, там имелась укромная скамеечка.
Пахряев сильно встревожился… Роман Денисович на расстоянии почувствовал нервическую дрожь, сотрясавшую тело собеседника. Мужика определенно колотило. Нетрудно было догадаться о причинах подобной неврастении.
— Ну, Витек, рассказывай… Что там за дела в оперпункте творятся? Да уймись, не мандражируй… — как можно уверенней сказал Ширяев и положил руку парню на плечо, пытаясь собственным спокойствием вернуть парню силу духа.
И Виктор Пахряев, с панической оторопью, с тягостными запинками, облизывая пересохшие губы, взялся излагать события сегодняшнего дня. Потом, видимо, проникся невозмутимостью, излучаемой Романом Денисовичем (так и звал инженера), и уже продолжил откровения уравновешенным тоном. Понемногу малый пришел в норму и уже конкретизировал отдельные факты, происшедшие у него на глазах или рассказанные сослуживцами.
Главное, что уяснил разведчик, если отбросить ненужные подробности, — то присланный из Москвы матерый контрразведчик (так считал Пахряев) подозревает в преступлении конкретно немецкую агентуру. Ну, а как иначе… Неизвестно, правда, в каких чинах москвич состоит, но то, как перед ним стелется начальник городского УВД, показывает — в немалых…
«Ну, что приехали, оберст-лейтенант… Вот — и финишная прямая господин Арнольд!» — подумал старый разведчик.
А Пахряев, оправившись от недавних страхов, молотил языком безостановочно. Ширяев не перебивал парня, но по ходу рассказа бойца уже выстраивал линию предполагаемых действий. Агент уже знал, как поступит завтра с Пахряевым, а о Конюхове-Лошаке и речи быть не должно, уркаган сделал, что нужно и теперь уйдет в небытие.
Выстраивался следующий план… Пахряев заступит в караул в восемь утра. У него хватает времени, чтобы переговорить с Лошаком. Внушит старому бродяге, что земная стезя старика завершилась, и для собственного блага и спасения родственников тот обязан тихо и мирно покинуть грешный мир.
Роман Денисович в деталях рассказал солдатику, на какие обстоятельства и имевшие с Конюховым договоренности тот сделает упор, убедит уркагана покончить жить самоубийством.
— Скажешь Лошаку, что вечером деда и диверсантов повезут в город в управление НКВД. Там с ними деликатничать и чикаться никто не станет. Люди Селезня отпетые садисты, таким только дай волю всласть покуражиться над подследственными. Так, что на пощаду старику рассчитывать не придется, урку станут пытать по неписаным законам заплечного мастерства. Старика не только изуродуют, как Бог черепаху, из него все кишки вынут… Таких мучений никому не вынести. А если Конюхов пойдет на сотрудничество с органами, то и это не поможет… Будут и будут пытать до наступления смерти, посчитав, что блатной честно не признается, пытается ввести в органы заблуждение. Таким образом, Лошаку лучше сразу обрубить концы, без мук и жуткой боли.
Пахряев старательно внимал наставлениям Ширяева и даже поддакивал, якобы припоминая, или по-дури выдумывал уж вовсе невообразимые угрозы и кары. Общий язык с «шефом» был, наконец, найден…
На резонный вопрос малого, а что если Конюхов упрется и не согласится на самоуничтожение, то как тогда поступать, — последовал ответ:
— В таком случае, дави на то, чем грозит неподчинение старика для родственников. С родней старика случится то, что страшно представить… По живому располосуют — и взрослых и деток. Так что… пусть не сволочится… И примет такую участь, как должное за прожитую скотскую жизнь, без возражений и попыток извернуться. Лошаку же лучше будет, спокойней, сразу отмучается раз… и навсегда.
Разведчик подробно рассказал солдату, как организовать сам акт самоубийства. Разумеется, произойдет повешение, другое даже не обсуждается, яда у агента на такой случай не имелось, да и было лишним. Чтобы на первое время самоубийство выглядело правдоподобно, Пахряеву предстояла ночью изготовить из нательной рубахи, разодрав ту по швам, висельный жгут достаточной длины. Убедив Лошака повеситься, передать урке готовую петлю и рваные лоскуты, в обмен на собственное белье арестанта.
А потом, удостоверясь, что Конюхов похарчился, следует хитростью покинуть пост и сбежать из оперативного пункта. В шестнадцать часов Ширяев будет ждать бойца в кустах, на задах стройучастка, где передаст тому новые документы, нужные адреса и обещанное вознаграждение. Ну, и естественно, пусть парень подготовится к полной перемене собственной жизни. Денег солдату и так перепало дай бог каждому… так что не пропадет… А за мать пусть не беспокоится, пусть за старушкой заботится сестра, живущая в соседней деревне. Потом той Ширяев подкинет деньжат, якобы Виктор переслал… Таким образом, выбора у парня нет… Уж лучше будет так, а не хуже…
С Виктором Пахряевым, рядовым бойцом кречетовского оперативного пункта дорожного отдела, Роман Денисович познакомился с год назад. Прошла только неделя, как Германия напала на Россию, немецкая армия быстро продвигалась на Восток. 28 июня русские сдали Минск, 30 июня сдали Ригу. Немцы прорвали линию Сталина по старой границе, началась эвакуация из Москвы оборонных предприятий и государственных учреждений.
Пахряева, приписанного к НКВД, на фронт не мобилизовали, так как у сотрудников транспортного управления в разы прибавилось работы, и каждый боец был на счету. Виктор, конечно, понимал, что судьба благосклонна к нему. Одно дело рыскать по составам, выискивая подозрительные личности, прочесывать станционные пути, брать за химок отставших от эшелона солдатиков и конвоировать задержанных граждан в городской отдел. Другое дело подставить собственный лоб под шальную пулю в открытом бою. Да и поек и льготы в оперативном пункте подходящие, получше комендантских и милицейских, — полный карман. Так что парень с маманей не сильно бедствовали, даже подкармливали семейство сестры, жившей неподалеку. Сестрина мужа тракториста МТС, разухабистого весельчака и злостного матерщинника сразу забрали на фронт. Ясно дело — в танковые части, где зять и сгинул, похоронка пришла в лютый декабрь, когда еще было не ясно, устоит ли Москва или нет. Но это будет позже. Люди втянулись в тяготы военных будней, стали свыкаться с чужой болью и горем. Да и своя беда, на фоне всеобщей скорби и неопределенности, считалась уж не столь фатальной.
Было начало июля, казалось природа назло людским страданиям, вопреки страхам и ужасам, привнесенным войной, отдаривала человека прелестью земного бытия. Вот и Виктор, чтобы утолить томившую в жаркий полдень жажду, заскочил в орсовскую столовую — попить пивка. Тогда еще не истощились довоенные пивные запасы. Солдат предусмотрительно взял сразу две кружки. Парень не обратил внимания, что за соседний столик подсел пожилой железнодорожник, в парусиновом белом кителе.
