А теперь предстоит заболтать Устинью, чтобы женщина не смогла толком объяснить (коли что), в чем состоял специфический интерес Ширяева к обыкновенной шинкарке сегодня вечером. На какой потаенной струне сыграть, какие скрытые позывы всколыхнуть, да и водятся ли такие эмоции в душе Устиньи…

На чем в общении с мужчиной женщина акцентирует интерес и внимание? Что заставит забыть, отбросить малозначимые детали недавнего разговора, а то и подавляющую часть той беседы? И наоборот, — этот эпизод останется, надолго врежется в память, в самую подкорку головного мозга… Понять бы то, чему женская душа сопричастна по природе, что для нее насущное, что не забывается и не вытесняется из сознания даже по прошествию времени… Вот задача чисто психологического плана. Но Альберту, читавшего Зигмунда Фрейда, не стоило труда сообразить за ниточку какого природного инстинкта стоит подергать, а соответственно подобрать мотив, который заставит забыть разговор об аресте Лошака…

Собственно, это хрестоматийная истина, которую разведчик вывел еще смолоду, не погружаясь в заумные труды психоаналитиков. Женская психика крепко завязана на трех вещах: инстинкт самосохранения, материнская жертвенность и либидо — бессознательное стремление к сексуальному поведению, сексуальная потребность. Да, да… вот тут Фрейд и еврейская наука конечно правы… По теории выходило, что либидо — не только сексуальное влечение, а главная жизненная энергия каждого индивида, основа мотивации поступков и даже смысла жизни человека. Таким образом, половозрелая женщина, прежде всего самка — сучка, жаждущая спаривания (за редким исключением, но это отдельный разговор). И тема плотской любви, а уж факт возможного соития, совокупления пересилит остальные потребности, — возбудит плоть, взбудоражит мозг женщины, парализует воображение. А если к тому же возникнут чисто физиологические позывы — коль «потечет», то она не скоро успокоится, будет думать об этом, будет часто возвращаться в памяти к волнительным воспоминаниям.

Роман Денисович взялся рассказывать шинкарке, как отправил жену в эвакуацию, как убеждал, уговаривал уехать из Кречетовки, с каким надрывом и тоской Татьяна собиралась, как горевала, будто уже к нему и не вернется. И как супруги расстались на перроне, и как он шел следом за вагоном, и как неотрывно смотрел на исчезающие вдали огни пассажирского состава.

Теперь вот остался один — один одинешенек. Живет как казанская сирота, без радости и отрады. И как скучно тягучими вечерами, и как пусто на душе, и тоскливо… И места себе не находит, и все окружающее поперек сердца… Возможно, Ширяев и преувеличивал, хотя… лукавил самую малость, по правде, было не сладко, ох как муторно стало с отъездом жены.

Устинья — сердобольная душа наивно клюнула на эту наживку. Печально жалостливый рассказ Ширяева размягчил, растравил бабье сердце. Подсев к нему поближе, Устинья посетовала на собственную горестную судьбину, на беспросветную жизнь… Выходило, что женщина давно обретается без мужика — сгинул на заработках в начале тридцатых. Бьется баба, как рыба об лед без твердой опоры и смысла в существовании. Одним словом уготована ей вовеки судьба безутешной вдовы и нет никакой отрады и даже поблажки. Ох, как приходится тяжко, а ведь и не старая еще Устинья… всего-навсего сорок восемь лет.

И Роман Денисович пожалел безутешную вдову ласковым словом. Якобы рано женщине хоронить себя, коли бы не война, давно бы нашла себе справного муженька и жила бы себе в радость и удовольствие. Мол, какие ее лета, курам на смех… Тут и пословица «Сорок пять — баба ягодка опять» пришлась кстати. И раззадорившись, добавил, смущая собеседницу:

— Женщина ты видная, красивая, справная, хозяйственная, — и чего мужики нос задирают… Не будь женатым, серьезно бы посватался… А там, глядишь… детишек нарожали бы, у нас с Танюшкой ничего не получалось, — Ширяев знал, что подло говорит, но чутье подсказывало — делает все правильно. — Ты, Устинья, клад, а не женщина, уверен скоро найдешь долгожданное счастье. Бог правду видит, знаю, пренепременно поможет…

Да, похоже, получилось, что Роман Денисович подобрал к Устинье нужный ключик.

А та уже распрямилась, приосанилась, воспряла духом. Щеки зарделись, взгляд стал томным, влажным, груди заколыхались, тело пыхнуло жаром. И понятно уже, что там надумала хитрюга — ребенку ясно… Устинья жеманно улыбаясь, без околичностей предложила Роману Денисовичу выпить по стаканчику винца. И уже было направилась за графинчиком и снедью.

А Ширяев подумал тогда вовсе не радостно, что бабенка завелась с пол-оборота и уже готова раздвинуть ноги. Да, видимо, не рассчитал, поспешил и перегнул палку… Нужно немедля давать задний ход, иначе «впиздишься по полное не хочу», как говорят шоферы. Сославшись на то, что начальник уже заждался, а инженер как-никак человек подневольный, Роман Денисович, грешным делом, поспешил ретироваться. А то еще чуть-чуть и вожделеющая мегера, чего доброго, возьмет и изнасилует…

Но проделал отступление Ширяев чинно и гладко, обходительно, используя только благородные (в понимании торговки) слова. Прикинувшись простофилей, даже чуть влюбленным олухом, назначил Устинье встречу, свиданье на завтрашний вечер. Хотя знал наверняка, что не придет. Однако, если быть честным, пышная грудь Устиньи с выступающими сквозь ткань сорочки набухшим сосками, уже начинала волновать фантазии Романа Денисовича. Неужели разведчик повелся на эту пошлую бабенку… Альберт Арнольд — выходец из патрицианского сословия, окончивший Preusische Kriegsakademie, человек воли и долга, ни разу, не изменивший ненаглядной Танечке-Танюше запал на презренную торговку. Да, видимо прав старый еврей Фрейд — сексуальный инстинкт нельзя игнорировать, можно только временно подавить, что крайне не желательно, ибо чревато сбоями в психике…

Покинув, возбужденную от игривых речей шинкарку, инженер направил стопы в сторону собственного дома. Идти было не далеко, менее полкилометра — миновать два проулка, и окажешься у родного порога. Пройтись по тенистым улочкам Кречетовки в предзакатную пору одно удовольствие. Июньский воздух необычайно чист и свеж, ощущение такое, что не только дышишь, а пьешь густой, живительный настой. А вокруг разлит покой и благостное умиротворение, будто и нет войны. И нет ничего, чтобы могло о ней напомнить, даже бумажные перекрестья на оконных стеклах не бросаются в глаза в этот час. На улицы высыпали ребятишки: малыши, мал мала меньше роятся под присмотром мамочек, дети постарше резвятся отдельными стайками, особняком девочки и мальчики. Что сказать — идиллия счастливой жизни, которая разрушится в любое мгновенье, стоит взвыть деповскому ревуну, стоит прокаркать черному зеву репродуктора на телеграфном столбе.

И ему — немецкому разведчику в стране, с которой воюет Vaterland, вовсе не безразлично, что прежний миропорядок чужого народа грубо перечеркнут, отменен войной. Жизнь продолжается, но для сотен тысяч людей идет под откос, а иные теряют… заложенный в существовании смысл. Удручают не только бытовые лишения, карточное нормирование, прессинг на работе, гораздо хуже — нервическое ожидание худшего, постоянные волнения и леденящий душу страх, и наконец, жуткие похоронки, обрекающие на вечную скорбь.

Справедливо ли это… неужели — так русским и надо, поделом ненавистному славянскому племени… Альберту горько видеть сирот детишек, вдов-матерей — женщин еще молодых (в сравнении с ним), стариков с потухшими глазами, еле ковыляющих по тенистым улочкам… Неужели эти люди — враги, это что — второсортный сброд, холопы — для грядущих властителей-немцев, недочеловеки, нестоящие не только жалости, но даже и подобия сочувствия. Да нет, категорически нет! А он сам — кто он сам? Если говорить честно, то такой же русский, русский немецкой национальности. И это вовсе не чужой, не постылый и ненавистный, — это его народ. Он живет здесь, на этой русской земле уже тридцать лет. Боже мой, боже мой…

Но почему так сложилось? И мужчина вспомнил детских друзей, ребят гимназистов из русской Вильны. Разве тогда желал приятелям зла… — да нет, ни за что… Даже на той — первой войне, в том окопном противостоянии — Альберт, германский офицер не желал русским зла. Поражения — да! А зла, катастрофы, гибели — никогда…