Только вот теперь возник новый вопрос — кому и что Альберт доказал… Таких шестерок в стране Советов вагон и маленькая тележка, пестрый сонм людей, работающих на органы за совесть или по принуждению. Эти «безмолвные винтики» натасканы нынешним строем жизни в России бездумно, преданно по-пионерски рапортовать: «Будь готов — всегда готов…» И кого наивный глупец, решил напугать? Застращать стаю псов тапкой… Да бросьте, не смешите, — ретивые помощники НКВД наоборот всколыхнутся патриотическим порывом, обволакивая себя патетическими словами: «Мужество, смелость, героизм…»

Нужно было заранее предвидеть, предварительно тщательно перетереть, во что это выльется, чем обернется агрессивная выходка… Привлекая обостренное внимание органов госбезопасности, а это, определенно, так… — ставится под удар тщательно разработанная Абвером схема разведывательных операций по Кречетовке. Попутно полетят головы диверсантов-исполнителей, связника-уголовника, ну и главное, слетит в тартарары голова самого Арнольда. В итоге сорвется детально спланированный Абвером механизм сбора разведывательной информации по крупнейшей узловой станции и многоканальной передачи полученных сведений в Центр. А низовых участников разведоперации арестуют, умело запугают и перевербуют, сделав двойными агентами, нельзя отрицать, что Советы преуспели в таких спектаклях. Таким образом, при умелой режиссуре, а Москва располагает дельными кадрами, поставят на поток вал искусно подобранной дезинформации. А Абвер и соответственно штабы вермахта окажутся в крайне неловком, мягко говоря, положении…

Но проблема в том, что еще неизвестно, как поведет себя сам Альберт… Хватит ли у него мужества, чтобы добровольно уйти из жизни… Как он ни храбрился перед коллегами, как ни кичился собственной силой воли, но внутренне уже бесповоротно знал — пыток ему не вынести, лучше уж смерть. Разведчик часто размышлял на эту запретную тему — тему самоубийства. Вроде бы, куда проще… передернул затвор пистолета, приставил ствол к виску, — и лети все прахом… Похоже так… Но для начала на такой исключительный поступок необходима отвага. И даже уперев дуло в голову, нужно еще решиться но то, чтобы спустить курок. А насколько Альберт знал — редкий человек способен взять… и нажать спусковой крючок. В последний момент у человека срабатывает непреодолимый инстинкт жизни. Вокруг твоего «Я» крутится весь мир, пусть несовершенный, пусть чуждый, но… и это терпимо, сносно даже в суровом каземате. А главное — видно небо, пусть даже краешек из окна камеры, чувствуется дуновение свежего ветерка… Да, черт возьми, даже запах мочи и хлорки, будет слаще аромата французского парфюма. Ты живешь, продолжаешь жить, и неважно как… главное, что живой… В этом заключается смысл жизни — жить!

Альбер по наитию знал, что тот, кто не стоял у этой грани, не примерял удел самоубийцы, не пропускал перед мысленным взором детали ухода из жизни, ни за что не поймет метаний разведчика, — сочтет трусом и тряпкой. В Германии много говорилось и писалось о «воли к смерти», только это бумажные словеса кабинетных философов. Эти горе-мыслители даже курице голову не отрубят, а куда уж, чтобы поднять на самих себя руку…

Так что, как поведет себя, оказавшись на грани ареста или уже в застенках НКВД, — Альберт не знал. И еще, неизвестно — в каких обстоятельствах окажется, и какие средства давления применят… Вот еще в чем проблема…

Но что странно, «чуйка», подсознательный волчий инстинкт сработал на опережение. Арнольд успел подстраховаться с женой, услал Татьяну за Урал. Но спасет ли бегство от загребущих лап НКВД?..

А как могло так получиться, что задумав, спланировав, по-русски сказать — «обмозговав» мстительно-устрашающую акцию, Альберт не учел личного фактора, не позаботился о судьбе супруги, — любимой Татьяны, единственной и ненаглядной для себя женщины. Жену, как специально выхватили из обширного поля переживаемых разведчиком чувств, праведных или крамольных — это другое дело, но как он посмел позабыть, не обеспокоиться судьбой собственной «половины». Опять использовал чисто русский зрительный образ, — но как справедлива эта приземленная, невзыскательная, простонародная метафора. Ведь, если быть честным, Роман Денисович и не мыслил себя без милой Тани, дорогой Танюши. Должно через русскую душу женщины, через кроткую, жертвенную, чистую любовь, в него влился сам дух прочного семейного счастья, сам смысл ладного семейного бытия. В него немца — вселилось русское понимание семьи, любви, верности. Да что там говорить… Арнольд-Ширяев подсознательно догадывался, как ни гнал из головы ростки каверзных, предательских мыслей, что по сути уже состоялось — он уже обрусевший немец. А учитывая носимую личину и определяемую ею жизнь, действительность округ него — Роман Денисович уже русский. А главное, в подтверждении тому, Ширяев знал, что в обыденности стал думать на русском языке. Вот такая произошла с ним метаморфоза… Россия закутала немца в непритязательный, но плотный кокон, из пелены которого уже не вырваться. Господи, боже мой — из «немецкой гусеницы» уже выпестована «русская бабочка», — «мотылек-однодневка», судьба которого пусть и не предсказуема, но однозначно коротка. Роман-Альберт обречен, обречен заранее, когда избрал собственный, отнюдь не романтический и героический (как чаял сам), а фатально трагический удел. Если вдуматься, ища подтверждения тому хотя бы в литературе, начиная с античной, — участь вражеского соглядатая спокон века незавидна, как правило, заканчивается плахой в стане врага и полным забвением в родной стране.

Получается, как ни печально это осознавать, — профессиональный разведчик сдуру пожертвовал любимым человеком. Да, и сдуру ли? Ведь это не минутное умопомрачение, тут вырисовывается бесчеловечная, абсурдная логика… Тут не недомыслие, здесь заключена частица дьявольского умысла, затеянного вовсе не человеческой волей… Роман-Альберт безрассудно вляпался в эту ловушку, расставленную адскими силами или иррациональным ходом жизни, что по сути, — одно и то же…

Впрочем, как легко свалить собственную вину на мистические, недоступные разуму причины… Но ведь сам избрал такой путь, и нечего тут юлить, выбор намеренный и целенаправленный. В конечном итоге поплатишься за такое решение, а цена расплаты станет непоправимо дорогой, даже чрезмерно, неподъемно тяжелой. Да и не зря говорят, что человек, чинящий козни другим, сам непременно запутается в расставленных тенетах. Впрочем, чего теперь сетовать, когда уже совершил роковой непростительный шаг.

И опять заныло под ложечкой. Почему же упустил из виду судьбу дорогой жены, — опрометчивость ли это, умопомрачение нашло ли на него… Нет ответа… Наверняка зарыт в подсознании… Давно, еще в Германии Альберт читал немецких психоаналитиков: Фрейда и иже с ним, — так вот, остается только ждать вещего (или как еще назвать) сна, когда «бессознательное» выдаст причину, подоплеку якобы случившейся ошибки. Теперь же мужчина корил себя за нее, корил жесточайшим образом.

Роман Денисович насильно гнал навязчивые, беспокойные мысли о доле Татьяны, зримо осознавая шаткость, неопределенность положения супруги. Инженер понимал, и до глубины души ужасался уготованной жене незавидной, а правильнее сказать — страшной участи. Окажись Татьяна в застенках ЧК, женщине не выдержать, не сдюжить, как ни крепись, применения зловещих спецсредств. Да и без пыток, без жестокого насилия, Татьяна обречена на каторжные муки… Тяжесть, которых нельзя предугадать, крушащую силу которых не оценить, не прочувствовать со стороны. Только испытав ту боль можно предметно рассуждать… Одно утешает — у каждого человека лично предначертанная толика мук и тягот, у каждого собственный мученический крест, а ведь чужой крест со стороны не оценить… Вот так…

Последнее время, а точнее, с началом войны, Ширяев часто застигал себя на мысли — правильно ли поступил тогда, десять лет назад, женившись на внучке донского походного атамана Сонюшке Елатомцевой. А собственно, какой смысл имело само это определение — «правильно»? Однажды рассуждая, Роман Денисович подобрал синонимический ряд под стать тому слову: как надо, как следует, как положено, по правде, по-людски. И эти слова-кальки стали оправданием, прибавили сил. Однако Ширяев застиг себя на мысли, что отметает слова свойственные немецкой ментальности, точнее прусскому практицизму: разумно, рационально, дельно, законно. И вдруг, еще раз осознал, опять на него нашло диковинное озарение, что думал над этой задачей по-русски, подобрав в большинстве просторечные слова. А главное, словарным фондом в том выборе явились нравственные критерии, моральные ориентиры, свойственные одному русскому характеру, одним словом, — православная эмпатия, да и только. И это у него — природного немца, пруссака… И опять возникал болезненный вопрос — уж не русским ли он стал? Альберт не мог с этим согласиться, а уж смириться, так нипочем… Но не на пустом же месте возникали подобные колебания… Вот такая диковинная «достоевщина» бередила душу и сознание немецкого агента.