С тех пор бывший президент никогда не упускал случая приветственно мне кивнуть: как в начале заседания, так и в конце. В первые дни на заседаниях Первой палаты я не сомневалась, что никогда не привыкну к этому моменту признания, чей смысл был мне не до конца понятен. Простое проявление вежливости — или какая-то корысть, холодный расчет? Но, как и обещал мне Роберт, все пришло в норму. Мы молча кивали друг другу, а потом каждый отворачивался в свою сторону и занимался своим делом.

И пока тянулись эти нескончаемые часы в кабинке, меня время от времени посещали неприятные мысли: а ведь лучше всех людей в зале, лучше всех людей в городе я знаю именно бывшего президента. В такие минуты по прихоти воображения я начинала смотреть на происходящее его глазами. Недовольно кривилась, если дело принимало плохой для него оборот, а если, напротив, что-то решалось в его пользу, я испытывала едва заметное облегчение. И это тревожило меня донельзя, точно меня вселили в тело, вселяться в которое мне совершенно не хотелось. До чего, выходит, я проницаемая, с отвращением думала я. Все чаще и чаще я старалась не смотреть в зал, сосредоточиться на листе бумаги передо мной, на словах в моем наушнике. И все равно: он всегда был тут, сидел на краю зала — неизбежный, неотвратимый.

Но потом сторона обвинения предоставила слово жертве — первой из многих, — и прокурор заверил, что ее свидетельство напомнит Суду, насколько тяжки преступления обвиняемого, каково моральное бремя тех вопросов, что являются предметом расследования. Роберт меня предупредил, что показания жертв — это почти всегда очень нелегко, он признался, что в этом году он отказался переводить выступление молодой матери, у которой зверски убили детей, прямо-таки вырвали из рук и устроили резню. У меня племянницы и племянники, пояснил он дрожащим голосом. Я ответил «нет», и совесть меня нисколько не мучила.

Когда я поднялась в кабинку, Роберт уже сидел там. То ли вправду подавленный как-то по-особенному, то ли это была проекция моей собственной удрученности — трудно сказать, я ведь ни разу не переводила показания жертвы. Роберт кивнул на кабинку напротив нас, и я подняла руку, приветствуя приезжих переводчиков, они тоже помахали в ответ; свидетель будет говорить на дьюла[11], пара из кабинки напротив будет переводить на французский, а мы, в свою очередь, — на английский. Я села, заметила, что на окнах галереи для публики задернули шторы. На видеоканале будет работать программа, искажающая внешность, голос тоже исказят, тут требуются всевозможные меры предосторожности, личность свидетеля нельзя предавать огласке. Почти у всех дома остались семьи, свидетели сильно рискуют, решаясь предстать перед судом, этот риск легко может обернуться реальной жертвой — насилием в отношении кого-то из их близких или даже смертью.

Моральное бремя всей ситуации ощущалось: люди входили в зал более загруженные, чем обычно. Никто не улыбался, не заметно было, чтобы кто-то шутил, не чувствовалось той лихорадочности, которая иногда здесь царила. Вместо всего этого я наблюдала какую-то приглушенную серьезность, пожалуй, даже безотчетную; в кои-то веки никто не устраивал шоу ни для себя, ни на потеху публике. Даже Кеес, когда он вошел и запустил пятерню в волосы, показался мне вполне сдержанным, он просто сел и принялся изучать текст на мониторе перед собой.

Но когда ввели бывшего президента, я сразу поняла: он не собирается поддаваться общему настроению, он сознает, что эмоции, сдерживаемые в этом зале, — это признание того, что потеря жертвы и правда велика, а стало быть, велики и преступления, в которых его обвиняют. А возможно, он не привык к тому, что весь зал смотрит не на него. От бывшего президента буквально волнами исходило пренебрежение: он вздернул подбородок и окинул взором судебный зал, бесстрашно остановил взгляд на свидетельской трибуне и медленно повел его дальше: мол, я ничего не боюсь, нет повода для беспокойства. На меня накатило отвращение, такое нестерпимое, что даже во рту появился привкус.

Вошли судьи. Спустя считаные мгновения, по крайней мере мне так показалось, председатель попросила ввести свидетельницу. Открылась боковая дверь, и вошла тоненькая девушка. Ей пришлось идти к свидетельской трибуне мимо бывшего президента, и она миновала его твердым шагом, не глянув в его сторону. Он наклонился вперед, скрестив руки на столе, и проводил ее внимательным взглядом. На вид девушке было не больше двадцати. Администратор налил ей стакан воды, настроил микрофон. Свидетельница как будто ничего не замечала, лицо ее оставалось бесстрастным. Ясно было, что все происходящее — суровое испытание для нее, она застыла в кресле и смотрела прямо перед собой, словно боялась шевельнуться.

Благодарим вас за то, что сочли возможным явиться сюда, произнесла судья-председатель. Ее голос, как мне показалось, звучал мягче обычного, точно она опасалась напугать свидетельницу. На столе перед вами — текст присяги. Будьте любезны, прочтите его вслух.

Девушка облизала губы, подалась вперед и заговорила в микрофон. Она говорила, а я думала, что неверно истолковала ее поведение: то, что показалось мне нервным оцепенением, на самом деле было крайней степенью сосредоточенности, она здесь, чтобы выполнить грандиозную задачу, то есть она по определению не робкого десятка. Ее голос, произносивший слова присяги, клятву говорить правду и ничего, кроме правды, был низким, и сильным, и мягким, и зал заволновался. Очевидно, не я одна увидела молодую женщину в новом свете, бывший президент и сам поднял голову, вслушиваясь в ее речь, и впервые я прочла в его глазах нечто похожее на страх.

Председатель была чрезвычайно заботлива, спросила свидетельницу, как та себя чувствует, поблагодарила ее за то, что она пришла в Суд, уверила, что ее показания крайне важны. Девушка кивнула, но я видела: эта симпатия со стороны Суда, которую только что продемонстрировала председатель, ей без особой надобности, свидетельница понимает, что эта симпатия имеет свои границы, и не ради нее она проделала долгий путь, а ради того, чтобы свершилось правосудие. У Суда уже есть протоколы показаний свидетельницы, сообщила председатель, где содержатся подробности убийства ее отца и братьев. Теперь ей предстоит ответить на вопросы обеих сторон. Судья умолкла на мгновение и добавила: нам очень жаль, что по нашей просьбе вам придется воскрешать в памяти страшные события того ужасного дня. Однако судебный процесс так устроен, что от жертв требуется больше, чем от виновных, сказала председатель, что само по себе совершенно несправедливо, и я могу лишь выразить вам мое глубочайшее сочувствие. Девушка кивнула. Председатель объявила, что предоставляет слово обвинению.

Поднялся прокурор. Он объявил, что будет задавать свидетельнице вопросы об одном-единственном дне тех беспорядков, которые начались после выборов. Он намерен расспрашивать ее о мельчайших подробностях, за что он заранее просит простить его. Он также просит прощения за то, что будет говорить по-французски, к сожалению, он не знает ее родного языка. Последовала короткая пауза — его слова переводили, — и я глянула на кабинку напротив. Девушка коротко кивнула, прокурор кашлянул и, прежде чем начать, пробежал глазами записи.

Вы были дома в тот день, о котором идет речь, не так ли?

Отвечая, девушка подалась вперед.

Да, я была дома, с семьей.

Но в то утро вы выходили.

Да. Утром я вышла вместе с братьями. Нам показалось, что все улеглось, и мы хотели пойти в школу. Накануне вечером в той стороне стреляли.

Ее голос звучал все так же низко и твердо. Она говорила очень взвешенно, каждое слово было как звено в цепи, и эта цепь тянулась от языка к языку и сковывала крепко-накрепко. От свидетельницы к приезжим переводчикам, от приезжих переводчиков к нам. Прокурор кивнул.

Как далеко школа от вашего дома?

Идти минут десять.

И что вы обнаружили, придя в школу?

Девушка молчала, она отпила глоток воды из стакана.