Я снова посмотрела на картину и в этот раз увидела: мужчина держит в пригоршне монеты. Он исподтишка тянет к девушке ладонь, а другой рукой придерживает ее за плечо, как бы увлекая прочь от рукоделия навстречу тому, что он предлагает. Художник с невероятным мастерством обыгрывает неуловимые оттенки силы и сопротивления — целая драма кроется в руке на плече, в том, как девушка вся закостенела, как широко раскрыты ее глаза.

Нам демонстрируют момент контакта, но подлинное напряжение тут не в безупречном созвучии, а наоборот, в диссонансе, который идет из самого сердца картины. Я смотрела и смотрела на холст, и у меня никак не получалось примирить образцовую скромность молодой женщины — у нее все тело, кроме лица и рук, было закрыто — и похотливость мужчины, его предложение. Или он просто намеревался купить ткань с вышивкой? Но если так, откуда выражение страха на лице у девушки? Почему ее сосредоточенность столь хрупка и столь значительна, словно это единственный отпор, который ей позволено дать?

Я еще раз перечитала этикетку и удивилась: оказывается, картину написала женщина! Юдит Лейстер. Никогда о ней не слышала, но даже мне известно, что женщина, достигшая признания в Золотой век, — это очень необычно, и сейчас-то редкая художница выбивается в один ряд с художниками-мужчинами. Подпись сообщала, что Лейстер родилась в 1609 году. Картину она написала в 1631-м: значит, ей было всего двадцать два года. Настоящее чудо: чтобы человек, которому едва минуло двадцать, мог сотворить такое, — и дело даже не в уровне мастерства, хотя мастерство тоже здорово впечатляло, — а в двойственности самого изображения.

Я повернулась к полотну, и меня осенило: только женщина могла написать такую картину. И речь здесь не об искушении, а о домогательстве, о запугивании — такая сцена вполне могла бы повториться и сейчас где угодно, в любой части света. Картина строилась вокруг раскола, в ней сочетались две непримиримые личные позиции: мужчина полагал, что вся сцена про пылкость и соблазнение, а женщина впала в состояние страха и униженности. Раскол, подумала я, он-то и рождает тот самый диссонанс, который дает жизнь холсту, это и есть персонаж, позирующий Лейстер.

А, вот ты где. Вздрогнув, я обернулась. Я так погрузилась в изучение картины, что не услышала, как кто-то идет по залу. Передо мной стояла Яна. Мы не виделись с того самого ужина, когда я приводила к ней Адриана, то есть примерно месяц. Яна с головой ушла в подготовку к выставке, я ей отправила несколько сообщений, но она молчала, а потом сама позвонила и в обычной обаятельно-резковатой манере потребовала, чтобы я явилась на открытие и на фуршет, который состоится после. Я заверила ее, что приду, я соскучилась по Яне, и мне хотелось поговорить с ней об Адриане. Весь месяц все шло как-то наперекосяк, я подозревала, что отсутствие Адриана мало-помалу обретает новые форму и смысл.

Сначала неделя, потом — две, и никаких объяснений, ну разве что совсем кратенькое извинение. Мне и так было не по себе, а тут еще я снова пересеклась с Кеесом, и он тоже добавил мне беспокойства. Через несколько дней после первой сессии с бывшим президентом меня снова вызвали на встречу с защитой. На самом заседании все было гладко, но, когда я покинула переговорную, Кеес поспешил вслед за мной по коридору. Нагнав меня, он пошел медленнее, изобразил легкое удивление: мол, кого я вижу, как будто мы не просидели в одном помещении несколько часов. Я безотчетно ускорила шаг. Он не отставал, тогда я остановилась и с рассерженным видом развернулась к нему.

Я только хотел спросить, как у вас дела, сказал он. Он говорил обиженным тоном, как бы внушая мне, что я завелась на ровном месте. Всплеснул руками — совершенно неестественно, но и немного пугающе. Я представляю, как вам тяжело.

Все в порядке, резко отозвалась я.

Неужели? Впрочем, почему бы и нет? Он умолк, взгляд алчно скользил по моему лицу. У Адриана вряд ли получится. Габи вся поглощена своим новым другом.

Меня точно со всей силы ударили в грудь. Я не совсем понимаю, сказала я.

Не понимаете? Тут и понимать нечего. Он ее назад не получит.

Но он…

Что, все еще любит ее? Это прямо-таки поступок — вот так очертя голову ринуться в Португалию. Габи мне в тот же вечер звонила, говорила, что это неразумно и неудобно, что ее новый друг, чего доброго, начнет ревновать, он такой. При этих его словах — «новый друг», произнесенных так сладострастно и возбужденно, я даже слегка отпрянула. Кеес покачал головой и погрозил пальцем. Загвоздочка вышла у нашего приятеля Адриана, он-то думал, раз приехал, то и всё. И дети, разумеется… Тут он умолк, детей обсуждать ему явно было неинтересно.

Надо думать, дети были рады, что он приехал, заметила я. Во рту у меня пересохло, слова звучали холодно, с запинкой.

Ну да, дети — рады, еще бы. Произнеся эту пустую фразу, Кеес заговорил быстрее. Довольно об Адриане, произнес он, улыбаясь, и подался ко мне. А что, если я приглашу вас выпить чего-нибудь?

Его наглость меня и оглушила, и восхитила, ясно — техника у него отработана, каждый раз стратегия все та же: он пользуется растерянностью, это старо как мир, но и не то чтобы неэффективно, я ведь и правда растерялась, но не так, как он рассчитывал. Извинившись, я поспешила на улицу, по пути забрала сумку у охраны. Вытащила телефон и набрала эсэмэску Адриану: «Все хорошо?» Он сразу ответил: «Да, все хорошо». И больше ничего.

Я вообще не понимала, что делать и тем более чему верить. Адриан говорил, что с Габи все сложно, и теперь, когда дни стеклись в месяц, я сама начала сознавать: их ситуация скорее усугублялась, чем наоборот. Может быть так, что Адриан передумал? Или сказал мне не всю правду? Я надеялась, что нет, но положение мое, очевидно, было шатким. Если бы Яна спросила, как там дела у Адриана, я бы могла ответить все что угодно: что я без понятия, что я переехала в его квартиру, что у нас все вот-вот накроется медным тазом или близко к тому.

Но Яна ни о чем не спросила, по крайней мере тогда. Ее сопровождала элегантная женщина, которую я прежде не видела, стильно одетая, из тех, которых встречаешь на улице и про себя восхищенно ахаешь. Это Элина, сообщила Яна, я хотела вас познакомить. Женщина улыбнулась, подавая мне руку, и я, хоть и смутилась поначалу, вдруг поняла, что эта женщина мне симпатична. Ты тут не скучаешь? — спросила Яна. Я помотала головой. Нет, засмотрелась на картину, пояснила я, показывая на работу Лейстер, почему-то я раньше на нее не обращала внимания.

«Предложение», кивнула Яна. Так ее обычно называют. Она прекрасная. Лейстер — уникальный случай, одна из первых женщин в Гильдии[9] и достигла определенной известности еще при жизни. Но после смерти многие ее работы были ошибочно атрибутированы, лишь к концу девятнадцатого века это удалось исправить. А потом? — спросила я. Яна пожала плечами. Ну, вот полотна Лейстер висят здесь. Ее более-менее знают, не в той мере, правда, в какой она заслуживает. Я кивнула, заметив, что Элина тоже изучает холст. Ты уже всё? — спросила я у Яны, и она отрицательно покачала головой. Нет, мне надо вернуться. Но ты же останешься на ужин? Я кивнула, а Яна уже уходила, она хотела познакомить нас с Элиной, чтобы каждой из нас было с кем пообщаться.

У Яны талант к дружбе, заметила Элина. Она так считает. Мы обе рассмеялись. Ее слова прозвучали мягко и вполне искренне, нам сразу стало легко друг с другом. Мы обе замолчали, и я сообразила, что Яна нас, конечно, познакомила, но никакой почвы для общения нам не предоставила, рядом со мной стоит какая-то женщина, и я ничего про нее не знаю. Мы двинулись по залу, Элина указывала на разные картины. На них такая умиротворенная атмосфера, хотя эпоха была отнюдь не без потрясений. Голландская империя стремительно расширялась, живопись того времени зачастую следует толковать именно в таком контексте. Если иметь это в виду, подчеркнутая домашнесть этих спокойных интерьеров смотрится совсем иначе. Она воспринимается как уход внутрь, как стремление повернуться спиной к бушующей снаружи буре.