Тряска усиливалась. Голова как шар об угол лузы, плечо болело.

Я открыл глаза. Надо мной нависли полные ужаса близорукие глаза Стаса.

– Где я? – испуганно спросил он.

– Не тряси меня. Больно.

– Где я? Это вытрезвитель? – он совсем не походил на вчерашнего драчуна.

– Это изолятор.

– За что меня? – он перешел на шепот.

– А я почем знаю?

– Я весь в крови. Ничего не помню.

Я хотел сказать ему что-нибудь язвительное на счет вчерашнего, но передумал.

– Что я натворил? Неужели кого-то завалил? Если бы просто подрался, сюда бы не привели. Отправили бы в вытрезвитель или КПЗ.

– Я не знаю.

– А тот мужик знает?

– Тебя привели ночью, он уже спал.

– О боже! – Стас обхватил голову руками и застонал. – Ничего не помню. Совсем!

Я уже окончательно проснулся и с интересом смотрел на метаморфозы произошедшие с соседом.

– Если бы Ленке морду набил, она бы не сдала. Ни за что. Только если я ее грохнул. О боже! Я ничем не мог помочь несчастному.

– А тебя за что? – спросил драчун.

– Подозрение в убийстве. Сто пятая, – как заправский уголовник выложил я.

– О боже! – он стал раскачиваться из стороны в сторону. – Я слышал, что убийц всех в одну камеру сажают. Точно Ленку грохнул. Или соседа – Витьку. Я его ненавижу. Сколько раз себе говорил: «Хорош пить»! Его обуревало неподдельное горе.

Он встал с подиума, помочился и принялся бродить по камере неровными зигзагами. Около двери Стас останавливался, прикладывался ухом и слушал секунд десять. Самое страшное в нашей с ним ситуации это неизвестность.

Условно приняв его шаг за восемьдесят сантиметров, я решил вычислить, сколько километров проходит в день среднестатистический узник по среднестатистической камере. О себе мне думать совсем не хотелось. Весь мой мир рушился на глазах, ни одно правило не работало. Чтобы окончательно не свихнуться, я дал себе установку, мол, я в купе, еду двое суток, по прибытии разберемся.

К шагам и всхлипываниям Стаса неожиданно прибавились стоны нашего третьего сокамерника. Мы несколько раз попытались с ним заговорить, но он никак не реагировал, только сгибал и вытягивал ноги, да стонал. Неплохая у нас компания.

Спустя час или полтора, дверь, наконец, открылась, и серьезный старшина принес еду. Пищей эту страшную бурдамагу можно было назвать с большой натяжкой. Первое и второе друг от друга почти не отличались. И представляли собой неизвестно что. Стас принялся заискивать перед милиционером, он смотрел на него с надеждой, как иудеи на Моисея и выпытывал только одно: «За что меня посадили»?

Старшина не знал ответа на этот вопрос, или не захотел выбалтывать страшную тайну.

– Придут следователи, у них и спросишь, – отговаривался он.

Такой ответ Стаса никак не устраивал, он опять запричитал и чуть не грохнулся перед невысоким милицейским чином на натруженные колени. Разносчик еды поспешил ретироваться.

Из всего обилия пищи я выпил только жидкость, именуемую чаем. Наш третий товарищ по несчастью тоже неожиданно попросил воды. Я дал ему его порцию и, наконец, увидел лицо. Оно было молодым, синим и угрястым. От еды юноша, как и я, отказался. Обе наши порции и свою, в придачу, предварительно получив разрешение, сожрал Стас.

– Это на нервной почве, – объяснил бедолага свой нездоровый аппетит.

После еды Стас не успокоился, наоборот, у него прибавилось красноречия. Он рассказал мне нехитрую историю своей жизни, о том, как он ездил на северную вахту, про Ленку, про ее соседа Витьку и о том, почему и как сильно он его ненавидит. Дослушать до конца мне не дал хмурый старшина, он отвел меня в комнату для допросов и сдал на руки Полупану.

Сегодня милиционер не показался мене таким уж страшным. Он выглядел свежо и энергично.

– Ну, что, подумал? – спросил майор, тоном отца, выпускающего нерадивого сынка из угла.

– О чем?

– О жизни. Говорят, в первую ночь в камере многое начинаешь понимать.

– За ночь понимания у меня не прибавилось. Я ни в чем не виноват.

– Упрямец.

Пришел Ситдиков. От него пахло потными подмышками.

Все началось по новой – одни и те же вопросы по нескольку раз, одни и те же угрозы. Минут через пятнадцать спрашивать было уже не о чем. Потекла какая-то бессмысленная беседа.

– Вот ты говоришь, что выбивать долги не твое дело, – нашел тему Полупан. – А в чем заключается твоя основная работа?

Я стал рассказывать им про бренды, логотипы и слоганы. Ребята страшно всем этим заинтересовались, а когда узнали, что я придумал марку “Cabinet”, стали смотреть на меня с уважением. А может, мне это только показалось.

После “Cabinet”а я стал рассказывать про другие проекты, как принятые, так и похороненные в дебрях нашей конторы. Милиционеры явно испытывали тягу к маркетингу. Они буквально засыпали меня вопросами. Особенно им понравился рассказ о том, как мы продвигали новую коллекцию пластиковых офисных принадлежностей изготовленных китайской фирмой “Befa”. Наши восточные друзья немного намудрили с дизайном и колеровкой. Они выпустили лотки и раунд-дески в космическом стиле, да еще окрасили их в немыслимые цвета от бирюзового до лимонно-желтого. Такую палитру никто из капиталистов у них не брал, поэтому они предложили эту пургу нам, причем на полную реализацию. Наши шефы от халявы отказаться не смогли физически и поставили перед нами задачу придумать такую рекламу, чтобы все это хозяйство пусть не разлеталось, так хоть потихоньку продавалось. У нас было много версий, но мне лично нравилась та, в которой звучал слоган: «Будь собой». Был снят клип. Он начинался так: огромный строгий кабинет в классическом стиле, за длинным столом сидят люди в строгих одеждах. Мужчины и женщины почти одинаковы, на них все темное. Все они серьезны. Во главе стола сидит шеф. Он заканчивает совещание, говорит какие-то строгие слова, все прощаются и уходят. В это время камера едет вниз и показывает, что костюм на шефе только сверху, снизу аляпистые штаны и легкомысленные кеты. Когда из кабинета выходит последний работник, шеф встает, скидывает с себя костюм с белоснежной сорочкой и остается в гавайской рубашке. Он идет к небольшой двери в стене, открывает ее и оказывается в комнате, которая уставлена нашими принадлежностями. В этой комнате все нелепое и разноцветное. Шеф садится за стол, врубает музыку и начинает работать. Звучит слоган «Будь собой» всплывает из тьмы логотип “Befa”. Ролик имел успех, правда, товар все равно продавался вяло, наши консервативные клерки не желали становиться самими собой и покупали эту продукцию только для детей.

Всю эту галиматью следователи слушали с большим интересом и совсем не торопились бежать и ловить преступников. Создавалось впечатление, что они просто приятно коротают время.

Под конец я рассказал им всю подоплеку моей командировки, про Тагамлицкого, про цифры и даже про папу. Милиционеры проверили мои способности, задав несколько легких примеров и пересчитав их вслед за мной на калькуляторе сотового телефона. На прощание я спросил у них, когда они собираются меня выпустить.

– Это будет решать суд, – зловеще пояснил Ситдиков.

Когда я вернулся в камеру, то не застал там Стаса. Молодой парень лежал в той же позе. Осиротевшую комнату оглашали его стоны, которые звучали громче и чаще.

После интенсивного разговора со следователями болела челюсть. Суррогат свободы в виде общения с вольными людьми и игры в доброжелательность, подействовал на меня как алкоголь. Сейчас, в камере наступило унылое похмелье.

Я вел себя как тряпка. Вместо того чтобы сопротивляться и искать справедливость, я принял чужие правила игры и даже не попробовал получить какую-то информацию. А сам болтал лишнее. Мне нужна поддержка. Мне нужен кто-то, кто сможет научить как себя вести в подобной ситуации. Я решил, что на следующем допросе откажусь разговаривать и попрошу адвоката.

Стальные челюсти тюремных засовов лязгнули и впустили Стаса. Он сиял и приплясывал.