На некоторое время оба приумолкли, каждый думал о чем-то своем. Федор вспоминал товарищей по миноносцу, веселый кубрик, летние улицы Владивостока. Какими незначительными и мелкими представлялись теперь трудности, которые там, на миноносце, казались невыносимыми... Даже вахта во время шторма выглядела сущим блаженством по сравнению с «отдыхом» в ледяном царстве.

— Аркадий ничего нового про военные действия не слышал? — спросил кок.

— Вроде наши наступают.

— Куда, брат, наступают? Зачем? Вот вопрос.

— А этого не передают по телеграфу. Может быть, шифр какой есть, специально для офицеров. Для них даже во время зимовки особые условия.

— Ну, браток, тут ты хватил через край, — перебил Ильина кок. — Зимовка на севере для всех трудна. Питание для всех одинаковое. Было, правда, кое-что повкуснее, чем горох с солониной. Но... теперь почти ничего не осталось. Тают запасы продовольствия, а пополнять их нечем. Надежды на охоту оказались обманчивыми. Мяса бы нам свежего сейчас. Доктор Арнгольд никаких каш есть не может. Впроголодь живет, а сладить со своим организмом не в силах. И с лейтенантом Жоховым совсем плохо...

— А что с ним? — встрепенулся Федор Ильин.

— Нездоров. В чем только и жизнь держится: одни кости да кожа остались...

— Неужто нельзя для него ничего сделать?

— Почему нельзя. Докладывал я врачу. Прописал он из своих резервов для лейтенанта банку сгущенного молока на два дня. Больше, говорит, не могу...

Распрощавшись с коком, Ильин заторопился выполнить поручение товарищей. Выбравшись на верхнюю палубу, увидел, как в белом одеянии спит «Вайгач», засыпанный снегом. Снасти заиндевели. Реи, сходни покрыты хлопьями инея.

Федор быстренько сбежал на лед, скорым шагом миновал сделанные из снега и брезента метеорологические будки, набрал полное ведро лежалого

снега, крепкого, как лед. Потом залюбовался северным сиянием. На самом горизонте светилось золотисто-желтоватое зарево. От него во все стороны и к зениту расходились неяркие малиновые, зеленые, розовые лучи-полосы. Они то разгорались, то меркли, постоянно меняя цвет и очертания. Казалось, что невидимый волшебник освещает тысячами разноцветных прожекторов прозрачный небосвод. Впечатление сказочности северному сиянию придавали необыкновенная прозрачность лучей. Сквозь их нежное свечение проглядывали яркие звезды.

— А морозец нынче точь-в-точь, как у нас на Тамбовщине в крещение, — повторил Федор, грея руки у камелька. — Аркаша, поди на два слова.

В кубрике, в двух шагах от печурки, было очень холодно, светильники отбрасывали на белые от инея стены подвижные тени сидящих. Стекла иллюминаторов толстым слоем наглухо запечатал лед. Естественно, что те, кто спал вдалеке от печурки, утром дыханием отогревали застывшие руки. Сюда, в морозильник, и подвел друга Федор Ильин, чтобы рассказать о беде, в которую попал штурман Жохов.

— Дело дрянь, — рассудил Киреев. — Но ума не приложу, чем и как мы сумеем помочь лейтенанту.

— Как чем? — удивился Ильин. — Надо обязательно сходить к судовому врачу.

— Можно, конечно, но какой смысл в этом. Не думаю, что просьба кочегарного старшины и телеграфиста сможет что-либо изменить в судьбе лейтенанта. А потом... Потом... Дней двенадцать назад я сам видел Жохова. Худой он — это верно. Ну, а кто нынче не худой на «Вайгаче».

— Тогда сделаю так: поговорю с фельдшером Мизиным, — сказал Федор.

— Это другое дело! Василий Мизин нам ровня.

Мизин несколько успокоил Ильина.

— Болен, Федор, ваш земляк, — сказал он кочегарному старшине. — Слег второго февраля, а за медицинской помощью обратился шестого. И это, думаю, потому, что отношения штурмана с доктором Арнгольдом плохие. Больной жаловался на тошноту, рвоту и головокружение. Доктор предполагает, что у лейтенанта катар желудка.

— Это очень опасно?

— Нет. Арнгольд сказал, что угрожающих жизни явлений он не обнаружил. Кушать надо лейтенанту. Ослаб он...

В тяготах и невзгодах проползли пять долгих месяцев ледяного плена. Однообразная и мертвая снежная страна со всех сторон окружала два ледокола, вмерзших в мутно-синеватую глыбу льда. Мир стал совсем маленьким, когда солнце, подмигнув зимовщикам лучистым взглядом, на сто с лишним суток покинуло царство снежной королевы. У холода, тесноты в кубриках, скверной пищи появился могучий союзник — полярная ночь. Мрак. Его гнетущую силу в той или иной степени испытал на себе каждый участник зимовки. От мрака в щемящей тоске сжималось сердце, от мрака делались раздражительными самые веселые и жизнерадостные.

Полярная ночь обнажила характеры людей, отбросила все наносное и искусственное. И в самом деле, какой смысл рассказывать байки соседям по кубрику о собственной храбрости, если все знают, что вчера ты не смог заставить себя на сто шагов отойти от ледокола.

Перед угрозой повторной зимовки (а такое вполне могло случиться, так как вырваться из объятий льдов своим ходом ледоколы сумели бы только при определенных температурных условиях) несколько сократились различия между матросами и господами офицерами. Перед лицом смерти все были равны: ни дворянское звание, ни золотые погоны сами по себе не могли согреть или накормить.

— За жизнь надо бороться! — внушал своим больным судовой врач «Вайгача».

— Бороться хорошим настроением? — в тон врачу произнес его любимую фразу лейтенант Жохов.

— Вы совершенно напрасно злословите, господин Жохов, — обиженно поджал губы Арнгольд. — Именно для вас хорошее настроение — лучшее лекарство.

— Так дайте мне его, черт побери! — воскликнул больной, поднимаясь с койки.

— Ради бога, успокойтесь, — перепугался врач.

Сил у больного хватило как раз на эту вспышку. Жохов в изнеможении упал на подушки, облизывая пересохшие губы.

— Дайте воды, — тихо проговорил он. Утолив жажду, лейтенант попросил прощения у врача за резкий тон. — Не обращайте на меня внимания. Нервы...

Положение больного было очень тяжелым. Вот что свидетельствует по этому поводу главный врач экспедиции Леонид Михайлович Старокадомский:

«Перевод сильно подействовал на Жохова. Он стал нервничать, часто впадал в мрачное настроение. От прежнего жизнерадостного Жохова, каким мы его знали на «Таймыре», не осталось и следа. Он сделался угрюмым, молчаливым, чувствовал себя на «Вайгаче» чужим человеком. Постоянно держался особняком. Одиночество его очень угнетало.

С наступлением полярной ночи состояние Жохова резко ухудшилось. Избалованный в пище, он никак не мог привыкнуть к консервам. «Наш стол, — писал мне впоследствии о нем врач «Вайгача» Арнгольд, — сделался для него противным, и он перестал совершенно есть или ел несуразно... С первых чисел января у него началось, в сущности говоря, голодание... Он начал проводить все время в каюте, просыпая целый день... К обеду он совсем не появлялся, к ужину выходил, но почти ничего не ел».

В половине февраля Жохов до того ослаб, что слег. Он упорно не хотел обращаться к врачу. Только через других лиц удалось наконец переубедить больного. Врач Арнгольд, осмотревший больного 19 февраля, отметил: «Решительно ничего не нашел, но общий вид отчаянный».

Спустя пять дней было произведено исследование, показавшее, что у больного тяжело поражены почки.

27 февраля с «Вайгача» на «Таймыр» передали радиограмму, в которой сообщалось, что лейтенант Жохов серьезно болен и судовой врач «Вайгача» рассчитывает на мою консультацию. Новопашенный вместе с тем предупредил, что сейчас консультация еще не нужна, так как «пока непосредственно угрожающего не заметно». Однако я не стал дожидаться специального вызова и начал готовиться к походу на «Вайгач». (Ледоколы находились друг от друга в шестнадцати милях. — И. С.)

Дул сильный восточный ветер. Мела поземка. Потеплело до —27 градусов.

На «Вайгач» сообщили: «Доктор выйдет при первой благоприятной погоде, зажигайте фонарь». Тотчас же с «Вайгача» ответили, что просят не беспокоиться — «пока нет необходимости».