Мы заторопились уходить. Простился Метлин с нами холодно. Сколько раз потом ругал я себя за тот поспешный уход из квартиры учителя. Ведь я не задал ему ни одного вопроса. А рассказать ему было о чем. И разговор о Жохове, как я понял позже, он вел с нами не случайно. Он хотел передать нам дело своей жизни. Хотел, чтобы мы пошли по его следу и раскрыли тайну гибели лейтенанта. Мы же по молодости и не предполагали, как трудно бывает ему по утрам подняться с постели, какая боль все чаще сжимает сердце.
УДИВИТЕЛЬНАЯ ВСТРЕЧА
В ойна отодвинула на задний план юношеские заботы и мечты. Суровые фронтовые будни заставили иными глазами посмотреть на дела и жизнь любимых героев. Произошла неизбежная в таких случаях, хотя и временная, переоценка ценностей. То, что в 1938 году вызывало восхищение и зависть, стало теперь для нас повседневной окопной прозой. Я все реже вспоминал о дорогих моему сердцу лейтенанте Жохове и его товарищах. Военные будни захватывали человека целиком. По крайней мере так мне казалось до одной случайной встречи, которая произошла вскоре после победы над фашистской Германией. Солдатские дороги привели нашу часть в Приморский край. Расквартировали нас на какое-то время во Владивостоке. Своими глазами увидел я теперь город на пороге России. Город, где жили Арсеньев и Лазо, Бонивур и Фадеев. Пирсы Владивостока встречали Фритьофа Нансена и, конечно же, экипаж Северной экспедиции Б. А. Вилькицкого.
Под июньским солнцем сверкала бухта Золотой Рог. Город был чем-то похож на Севастополь. Чем? Наверное, узкими улочками и белыми домиками, которые брали начало прямо у океана, а потом взбирались к разноцветным вершинам сопок. Тот же крик чаек, такие же гудки пароходов морского вокзала. И множество пестрых иностранных флагов на кораблях. А на улицах, в порту, магазинах матросы со всех концов земли.
Как-то с группой солдат меня послали на автомашинах получить новое оборудование для понтонного взвода. В дороге нам пришлось заночевать в деревне Сергеевке, которая примостилась у подножия высоченной сопки. Стояла осень. Старожилы утверждали, что это — самое лучшее время года в Приморском крае. Мы были с ними согласны.
Заночевали в небольшой беленькой хатке, сложенной из самана. В нескольких метрах от нее звенел ручеек, а за ним тянулось обширное соевое поле. Маленькие окна домика весело сияли чисто вымытыми стеклами в лучах заходящего солнца.
— Ночуйте, сыночки! — разрешила хозяйка. — Места в хате на всех хватит. Сейчас молочком вас угощу. Коровки, правда, нет у нас — кормить ее нечем. Зато две козы держу, очень даже щедрые попались.
Когда мы, умывшись и перекусив, собрались залечь спать, с печки раздался хриплый кашель. Через минуту в горнице оказался и сам хозяин дома. Это был высокий старик с широкими плечами. Его большие руки и могучая грудь красноречиво говорили о том, что в молодости он отличался недюжинной физической силой. Затейливая татуировка виднелась из-за распахнутого ворота рубахи.
— Здравствуйте, служивые! — произнес старик хриплым голосом. — Чем вас хозяйка угощала?
Мы поторопились заверить старого моряка, что сыты и нам ничего больше не требуется.
— Ну коль так — выпьем с вами бражки, — решил хозяин. — Неси, мать!
Расспросив нас, где воевали, за что получили награды, дед, слегка захмелев от выпитого, затянул старинную матросскую песню. Но, спев куплет, умолк, задумался.
— На флоте служили, отец? — спросил я.
— Было дело, сынок. Было. Половина жизни в кубриках прошла. Только перед Отечественной войной на суше обосновался. А то все рыбачил.
Потом старик несколько минут молча рассматривал нас выцветшими, окруженными густой сетью морщин глазами, подперев щеки ладонями. Взгляд у него был цепкий, но добрый.
— Откуда сами-то, служивые? Тамбовских нет среди вас?
— Есть! — живо отозвался я.
— Земляк, значит, — развеселился хозяин. — Вот какая удача выпала. Слышишь, мать?! Я тоже из тамбовских краев, в Козловском уезде родился. Теперь город Мичуринском называется. Слыхал? Землячество в армии или на флоте — дело большое. Очень это хорошо, когда рядом с тобой землячок служит... Меня-то, к примеру, в свое время земляк от верной гибели спас. А дело было так. В девятьсот тринадцатом плавал я на ледоколе «Таймыр». Два их было ледокола, «Таймыр» и «Вайгач». Экспедиция на них специальная плавала. Молодой я тогда был, гордый, надоело боцманские оплеухи считать, а тут как раз стали искать среди нас добровольцев для плавания на севере. «Эх, — думаю, — семи смертям не бывать, а одной не миновать! Нечего терять матросу». Плавание вышло удачным, все важные открытия мы сделали в этот раз. Скорее всего, я бы и на другой год на «Таймыре» остался. Но не судьба, заболел. Заболел, а с ледокола не списывают. Тут-то и выручил меня земляк мой, Ефимом его звали. Был он в хороших отношениях с лейтенантом одним. Говорили, что у того поместье имелось где-то в наших краях...
— Как фамилия лейтенанта? — не удержался я от вопроса. — Не Жохов ли?
— Жохов... Жохов, — повторил моряк. — Нет, сынок, врать не буду, забыл я начисто фамилию. Одно скажу — хороший был человек. Рассказал ему Ефим о моей беде, а он помог мне совсем распрощаться с военными кораблями. С тех пор стал на торговых судах плавать. Женился да так и остался на Дальнем Востоке...
— А что с тем лейтенантом стало потом?
— Сказывали, будто и с ним самим несчастье вышло. А подробностей не знаю... А ты, парень, видно, слыхал что-то про лейтенанта?
— Слыхал про одного... Но тот ли человек?
— Тот, тот! — уверенно подтвердил старик. — Если тебе говорили про лейтенанта, который на «Таймыре» плавал, то одного человека мы хвалим. Редко офицеры к нижним чинам уважение имели. И у нас второго такого офицера не было. Вот и кумекай...
Некоторое время мы сидели молча, размышляя каждый о своем.
— А теперь, ребята, ночевать давай. Поздно уже, — проговорил наконец хозяин, тяжело поднимаясь из-за стола.
Легли. Но мне не спалось. Вспоминал мать, Тамбов, школу, Василия Васильевича, Володьку Старкова. Где-то он сейчас? Жив ли? В армию нас призвали в один день, но попали мы в разные части. Воспоминания были настолько волнующими, что именно этой ночью, впервые за годы войны, я с особой остротой почувствовал, как истосковался по дому. Вспомнил и то занятие географического кружка, на котором Метлин рассказывал нам о Жохове. Потом пытался припомнить стихи лейтенанта, но не смог двинуться дальше первых строчек.
Под глыбой льда холодного Таймыра,
Где лаем сумрачным испуганный песец
Один лишь говорит о тусклой жизни мира,
Найдет покой измученный певец...
И еще я думал о превратностях судьбы. Надо же было так случиться, что мы выбрали место для отдыха как раз в той хате, где живет старый моряк, который плавал когда-то на «Таймыре». Что это: случайность? Судьба? И не просто плавал старик, а жизнь свою сохранил, может быть, благодаря Жохову. И тут я понял, что временное забвение любимого героя кончилось. Меня опять неудержимо потянуло к нему. С этими мыслями я и заснул.
...Шофер разбудил нас ранним утром. Старый моряк еще храпел на печке, когда его жена на скорую руку накрыла на стол. А еще через несколько минут наша машина уже мчалась по дороге. Вскоре скрылись из виду беленький домик моряка и сама деревня. Больше я не бывал в этих местах.
МНЕ УЛЫБНУЛАСЬ УДАЧА
В скоре после демобилизации меня приняли в редакцию областной молодежной газеты, в которой до этого я сотрудничал на общественных началах. Штатных работников в редакции было немного, а потому мы довольно часто ездили в командировки. Мне наивно думалось, что теперь-то я без особого труда сумею разыскать участников Северной экспедиции. Я помнил слова учителя географии о том, что на «Таймыре» и «Вайгаче» плавало много матросов-тамбовчан.
