Я поставил бутылку вина на стол, схватил Веру за плечи и повалил на диван. Она смеялась. Я прорычал ей на ухо:

— Пощады не будет.

— А ты что подумал?

— Самое страшное, Вер, — на ходу сочинял я. — Вдруг, какой-нибудь заезжий восточный принц, проезжая по Нариманова на белом слоне увидел тебя и сошёл с ума. А по-другому и быть не может. И ты теперь собираешься покинуть нас. Станешь принцессой, и в роскоши и славе забудешь своих бедных друзей.

— И ты испугался? — хитро прищурилась Вера.

— Конечно, испугался, — ответил я, — ещё бы мне не испугаться. Я что, по-твоему, неуязвимый Зигфрид, чтобы мне ничего не бояться? Мне же руки по самую голову отрубят. — Я поцеловал Веру и пояснил: — За то, что целовал тебя, за то, что прикасался к тебе. У них там с этим строго.

В это время, внизу, кто-то настойчиво начал колотить в дверь. Мы с Верой удивлённо переглянулись. Она начала прибирать в комнате, а я пошёл вниз. Из-за двери слышались недовольные голоса Штольца, Егора и Кати с Леной: «Ну, где этот провокатор?», «А мы, как дурочки, купились». Я с наслаждением прослушал все их возмущённые реплики в мой адрес, принял самый добродушный вид и, наконец, открыл дверь.

— О! Ребята! Девчонки! Какие вы милые, что заглянули к нам. Проходите, хорошие мои. Здравствуйте!

— Виделись, — отпихнул меня плечом Штольц.

Все молча поднимались по лестнице. Только Лена, через каждые две ступеньки, поворачивалась в мою сторону, показывая мне лицом, до какой степени она возмущена моей выходкой.

Мы всё рассказали Вере: про безалкогольный договор, про три желания и мою провокацию. Каждый свою версию, разумеется. Позже, я с извинениями, шепнул подругам, что направил их по ложному следу только потому, что у нас с Верой был запланирован серьёзнейший разговор по поводу наших взаимоотношений, и нам нужно было остаться наедине. Девчонки меня сразу простили, и я даже вырос в их глазах. Они высоко оценили мой ответственный подход к взаимоотношениям с Верой.

Я заметил горлышки бутылок в карманах пальто Штольца и поинтересовался:

— А это знак примирения?

— Да, договор аннулирован по взаимному согласию сторон, — ответил Штольц и достал бутылки.

— В конце концов, они наши желания и так выполнят, — рассудила Катя, — и не три, а гораздо больше.

— Как миленькие, — самодовольно подтвердила Лена.

Мы продолжили Праздник весны. Пока шла подготовка стола, Вера рассказала нам много интересного про этот день. Каким он был раньше, и у каких народов и племён сохранился. О том, что наши предки были мудрее нас, потому, что понимали связь Человека и Космоса.

Егор снова взял на себя роли конферансье, приглашённых артистов и тамады. И мы опять засиделись до половины третьего, как и в день нашего знакомства. Друзьям и их подругам пришлось остаться на ночлег. Девчонки увидели в этом мистически-романтические знаки судьбы.

Через несколько дней, Лена пригласила нас с Верой в гости. Приглашение прозвучало небрежно, с нотками снисхождения. Может, так мне показалось из-за моего предвзятого отношения к девчонкам, а к Лене особенно. Когда рядом не было Кати, Лена выглядела недалёкой, но очень самолюбивой девицей. Папа Лены был какой-то второстепенной шишкой в Администрации города, и сама Лена считала этот факт своим несомненным человеческим достоинством. Мне она не нравилась. Приемлемо, для меня, она смотрелась только, когда шла вторым номером в дуэте с Катей.

Я спросил Штольца, что значит это странное приглашение. Оказывается, что мама Лены рассматривала нас с Верой в качестве свидетелей на предстоящей свадьбе дочери. Мы были одной из трёх пар в её списке претендентов. Я посоветовал Штольцу, срочно отговорить будущую тёщу от такого необдуманного шага, иначе они пожалеют оба.

Я рассказал Вере, с какой целью мы были приглашены. Она посмеялась и успокоила меня тем, что мама Лены никогда не утвердит нас в качестве свидетелей. Разве что в случае внезапной кончины всех других кандидатов из её списка. И рассказала, почему не любит ходить к ним в дом.

Мама Лены была серьёзно больна. Больна вещизмом и, кажется, уже неизлечимо. Всех гостей мама Лены встречала на пороге и пускала в квартиру по одному. Сначала гость должен был разуться, стоя в коридоре на прорезиненном коврике, и только после этого разрешалось зайти в квартиру и надеть тапочки. Всю прихожую покрывал светло-бежевый палас. Это был главный предмет заботы Ленкиной мамы. Этому напольному покрытию Ленкина мама уделяла больше внимания, чем собственной дочери и мужу.

— Один раз, она, не стесняясь нас с Катей, устроила Лене истерику. Из-за того, что Лена потянулась взять книгу с полки. Книги у неё стоят только в качестве интерьера, а взять книгу — это разрушить красоту и порядок. Она странно ходит по квартире. Она двигается не по прямой, а от предмета к предмету. Она обязательно должна прикоснуться, осторожно или, даже, нежно, ко всем вещам, к которым подходит. К дивану, к креслу, к вазе на столе, к самому столу, к светильнику или ковру на стене. То ли проверяет, всё ли на месте, то ли показывает вещам свою преданность. А к своей дочери она подходит только, чтобы посмотреть, не посадила ли Лена пятен на одежду. Я ни разу не видела, чтобы она обнимала Лену. А с Ленкиным отцом у неё строго деловые отношения.

— Хорошо, что она не знает всего, что ты о ней думаешь.

— Знает. Вернее, чувствует. Но я, для неё, внучка академика — персонаж, который можно упомянуть в разговорах с гостями.

Для меня стало открытием то, что Вера умеет так оценивать людей. До этого разговора, она мне казалась излишне благодушной. А она оказалась и наблюдательной, и разборчивой в людях. Единственно, мне не понравилось, что Вера жалела эту больную женщину. Да если бы Ленкина мама узнала, что Вера её жалеет, она бы умерла от смеха. Она знала, что Вера живёт небогато, да к тому же, в аварийном доме.

— Будем вести себя на смотринах так, чтобы у неё отпала охота приглашать нас. Не только, как свидетелей, но и в качестве гостей, — предложил я.

— Это не понадобится, — обещала Вера.

На конкурс свидетелей, который устроила мама Ленки, мы не торопились. Мы вышли из дома, рассчитывая прийти, за пять минут до начала назначенного состязания. Как только мы вышли из арки, на дороге, перед нами остановилась машина. Уже начинало темнеть. Я не сразу узнал тёткину «Вольво». Из машины, раскинув руки, словно классическое огородное чучело — в одну прямую линию, параллельно земле, к нам приближалась тётя Света. Её необъятная улыбка выходила за границы лица.

— Ну, ёбти, — вырвалось у меня, и чтобы исправиться, я крикнул: — Здравствуйте, Светлана Алексеевна.

— Я тоже рада тебя видеть, Санечка, — тётю Свету не смутило моё грубоватое приветствие.

Тётка обняла и поцеловала Веру, повернулась ко мне и великодушно предложила:

— Ну, Санечка, давай и тебя поцелую.

Она обняла меня за шею, но не поцеловала, а только громко и звонко чмокнула. Ухо у меня сразу оглохло. Около минуты, этот коварный чмок носился по моей барабанной перепонке, в поисках выхода. Наверное, всё же обиделась за моё «ёбти», решил я.

— Стойте, подождите, — тётя Света взяла нас под руки. — Сейчас я вас познакомлю. Ну, где ты там?

Из машины, с пассажирской стороны, вылез и направился к нам мужчина. Высокий, лет тридцати, безупречно одетый. Под не застёгнутым серым пальто был тёмный костюм, а белая рубашка и белый шарфик светились в сумерках, как и его улыбка. Пока я гадал, что это за пижон, тётя Света нас представила:

— Это моя Верочка, это её Саша. А это Андрис.

— Чей? — спросил я.

— В каком смысле «чей»? — не поняла тётка.

— Ну, Вера — ваша, я — Верин, а он чей? — пояснил я свой вопрос.

— А, — дошло до тётки, она призадумалась на мгновенье и ответила: — «Чей, чей», — да ничей. Чего пристал? Он прибалт. А они пока ничьи, — независимые, пока.

— Я латыш, Светлана Алексеевна, — с подчёркнутым акцентом отозвался прибалт. Оставляя рот растянутым в идеальную улыбку, Андрис сглотнул слюну, вместе с обидой за великорусский шовинизм, проявленный тётей Светой.