Вначале я ходил к Вере по выходным. Потом стал заходить через день, а с середины февраля перебрался к ней, как к себе домой. Мне нравился старый дом на Нариманова; в нём ощущались и величие, и усталость столетнего духа. Я приходил в восторг, когда натыкался на метки прошлого: кованные дверные засовы, кирпичи с клеймами заводчиков, медные шпингалеты и ручки дореволюционных времён на окнах. Под деревянной лестницей на второй этаж стоял большой сундук. В нём я нашёл связки журналов и газет тридцатых и пятидесятых годов. Да и сама лестница притягивала взгляд своей основательностью. Некоторые стойки и балясины рассохлись, но все прочно занимали своё место, предназначенное им век назад. Дубовые перила были отполированы руками жильцов нескольких поколений, а ступени лестницы, теми же жителями, были протоптаны дугой посредине.
Ещё я с удовольствием взял на себя роль кочегара. Отопительный котёл находился в полуподвале. Он был встроен в горнило старой печи. Я быстро разобрался с принципом работы котла и достиг максимальной производительности всего процесса. Я научился отапливать жилую часть дома, с вечера до утра, используя всего три-четыре полена и два ведра угля. Весь секрет был в том, чтобы правильно выложить последнюю порцию угля в топке: в определённой точке в форме пирамиды. Плюс отрегулировать поддувало и задвижку дымохода. Пирамида сохраняла свою форму до утра, но разваливалась от лёгкого прикосновения кочергой: она была выжжена изнутри. Шикарное зрелище.
В начале марта, через моих друзей, от Кати и Лены я получил предупреждение, что Восьмое марта Вера не отмечает. Этот день был для неё днём скорби. В этот день пять лет назад погибла её мать. Передав мне послание девчонок, Штольц не упустил возможности отметить это обстоятельство, как несомненный бонус: Вера никогда не будет требовать от меня ни дурацких подарков, ни романтических причуд в этот день. Я не стал упрекать Штольца в цинизме, я знал какой «романтический» сюрприз ждут, а лучше сказать — требуют, от моих друзей их подруги. Катя и Лена решили, что в этот день, наряду с подарками, которые никто не отменял, друзья должны торжественно объявить всему свету о помолвке. По мрачным физиономиям Егора и Штольца, я понял, что это уже неизбежно и участь их решена.
После разговора с друзьями, я отправился к Вере. Мне жутко не понравилось, что о её трагедии я узнал не от неё самой. Не могло же быть так, что она «просто забыла» сообщить мне это. Я увидел в этом признак того, что Вера не считает меня настолько близким человеком, чтобы делиться со мной сокровенным. Мне стало обидно, и я бы возмутился, если бы в этом не было моей вины. Я же сам всё время повторял ей, что в её жизни, я всего лишь временное явление. Как сон, как утренний туман. Я говорил ей об этом намёками, а иногда и прямым текстом. Но сейчас я был раздражён тем, что она с этим согласилась. Я вспомнил, сколько раз я бесцеремонно прерывал её, когда она пыталась начать разговор о своей семье или интересовалась моей. Тогда мне казалось, что это, своего рода, защита от посягательств на мою свободу. Она хотела, чтобы мир стал общим для нас. А мне был нужен мир, который будет только моим. Я решил объясниться с ней напрямую. А может я просто искал настоящей ссоры. Финальной, которую я ждал всегда.
На подходе к дому я заметил, как из арки Вериного дома выходит пожилая пара. Старушка держалась под руку со своим спутником. Двигались они не спеша. Когда я поравнялся с ними, они улыбнулись мне как знакомому. Я, конечно, понял, что это парочка бывших жителей этого дома и кивнул им. Они тоже ответили мне. Старик сухо, а его дама аристократично.
Я поднялся к Вере. Встретила она меня привычно приветливо, но я увидел по её глазам, что до моего появления она плакала. Это сразу сбило мой настрой на откровенный разговор. Я спросил о повстречавшихся мне старичках. Вера всё рассказала. Это был отставной полковник с женой. Они приходили, чтобы обсудить завтрашний день. Каждый год, седьмого марта, все соседи собирались вместе, чтобы помянуть Надежду Николаевну. Организацию поминок каждый год брали на себя отставной полковник с супругой.
— А твой отец будет? — спросил я Веру.
— Нет, он сейчас далеко, — ответила она.
В её интонации я не уловил какой-нибудь обиды на отца. Не знаю, зачем я спросил про него. Я никогда не говорил с Верой о её отце. Я думал, что он давно завёл новую семью и с Верой они не общаются. И меня это очень даже устраивало. Я не стал расспрашивать Веру об их отношениях. Я видел, что ей сейчас тяжело, и решил закончить поскорее разговор.
— Я приду? — спросил я Веру.
— Да, — она посмотрела на меня, — я должна была сказать тебе обо всём раньше.
Я подошёл к ней и обнял. Она замерла. Такое было для неё в диковинку. Дело в том, что я всегда старался избегать любых проявлений нежности. Все эти поцелуи, объятия, ласки уместны только в постели, считал я. За пределами постели все эти выражения чувств превращались для меня в телячьи нежности, и были признаками слабости. А быть слабым я очень не хотел.
Седьмого числа, к могиле матери, вместе со всеми, я не поехал. Я сказал Вере, что не смог договориться с начальством на работе, что отпустить меня смогут только к обеду. На самом деле, я просто не хотел показываться на кладбище в присутствии незнакомых людей. У меня с детства вид надгробий вызывал неадекватную реакцию. Рассматривая фотографии на памятниках, я не воспринимал изображённых людей, как умерших. Даже на самых серьёзных и суровых лицах мне мерещилась тень улыбки. Я никогда не видел среди них ни злых, ни страшных, ни дурных. Я видел только добрых и достойных людей и даже был готов поговорить с каждым из них. Я ни разу не видел, чтобы на могилу приходили с руганью или проклятьями. Живые приходили к мёртвым только с добрыми словами. До зрелого возраста у меня сохранилось впечатление детства, что кладбище — это не место для печали. Это место какой-то тихой, но всё же радостной встречи. И уж вроде взрослый человек, знаю, как положено вести себя на кладбище, а всё равно — забываюсь, и через минуту невольная неуместная улыбка не оставляет на серьёзном лице ни пятнышка скорби. Хоть самого здесь клади в ямку и засыпай землёй.
Я пришёл на Нариманова после полудня. Я поднялся на второй этаж и увидел через открытую дверь, что все собрались в квартире отставного полковника. Человек там было около двадцати. Столы были расставлены буквой «П». Когда я показался в дверях, меня сразу заметила и взяла под опеку жена полковника. Она провела меня к столу на приготовленное для меня место рядом с собой. Она знала меня по имени и коротко представила меня сидевшему рядом мужу и представилась сама. Ольга Васильевна была под стать своему мужу, среднего роста подтянутому старичку. Она наполнила мою тарелку закусками, а Дмитрий Дмитриевич налил мне стопку водки.
Народ на поминки пришёл разнообразный. И по возрасту, и по достатку, и по образованию. Сама Вера сидела в стороне от меня за столом, который я назвал про себя «детским». Рядом и напротив неё сидели дети от семи до десяти лет. Каждый торопился поделиться с Верой чем-то важным. Она постоянно наклонялась над столом, чтобы выслушать кого-нибудь из них. А девушка лет шестнадцати, которая тоже сидела за «детским» столом, неумело маскируясь, всё время рассматривала меня. Я понял, что уже записан всеми присутствующими в жениха Веры.
Дмитрий Дмитриевич поднялся, и за столами сразу смолкли все голоса. Он здесь пользовался несомненным уважением. Полковник как-то особенно проникновенно произнёс дежурные слова, что звучат в таких случаях, и по комнате прошёл одобрительный шёпот. Все выпили. Всё пошло как на всяких русских поминках. Время от времени, кто-нибудь вставал и произносил, как умеет, слова об ушедшей в мир иной Надежде Николаевне, и все выпивали. Жена полковника вполголоса знакомила меня с присутствующими. Для каждого из гостей у неё находились только превосходные характеристики. Можно было подумать, что меня каким-то образом занесло на встречу последних праведников Земли. Особенно меня умилила референция данная ею соседу-алкоголику: золотая и бескорыстная душа.
