– В Милютинский, в РОСТА. А вы?
В серых глазах обозначилась решимость.
– Невероятное совпадение. У меня там срочное дело. Если не возражаете…
Бася не возражала. В Милютинский можно идти хоть полтора часа, а коль захочется, и целый день. Подставила локоть, как тогда, на Мокотовской.
– Pieszo, panie podkapitanie?
– Sądzę, że tak, bo tramwajów nie widziałem chyba od listopada. Mam nadzieję, że nie jest pani zdania, że panią prześladuję?7
«Дождешься от вас», – хихикнул вредный голос.
* * *
Удивительные дни, бросает в жар и холод. Лидия, Аделина, Збигнев. Чудесные планы. Бездна отчаяния. И после всего – Ерошенко. Чертов фендрик, откуда узнал? Или почувствовал? Но он не из чувствительных. Рационалист, ограниченный сводом правил, не менее глупых и строгих, чем у нее. Такой не стал бы торчать под окнами, выведывать, выспрашивать. Даже в наркомат заходить бы не стал, не желая привлекать к себе и к ней внимания. А если бы она пошла налево, к реке… Нет, в самом деле, откуда? Неужто успел проболтаться Кудрявцев? Если так, то слава болтунам.
По дороге, совершенно против воли вспомнился май пятнадцатого, тот жуткий день, после погрома. Даже улицы, которыми шли теперь она и Костя, были те же. Волхонка. Храм Спасителя. Моховая. Охотный ряд. (Если бы тогда с нею рядом был Костя!) И как тогда, после погрома, почти никто не попадался навстречу. Безумно уставший город, словно колоссальным вакуумным cleaner’ом, был высосан бесконечной войной, коммунизмом, отчаяньем, голодом. Одинокий милицейский, редкие прохожие, красноармейский пост. Лишь однажды обогнал их грузовик да пронесся пару раз мотор с ответработником.
– Представляете, – весело рассказывал ей Ерошенко, – третьего дня я угодил в облаву на Сухаревке. Хотел толкнуть Бальмонта и купить два пирожка, а тут нагрянули преторианцы. Отвязался, но остался без пирожков. Лучше бы вам Бальмонта подарил.
Преторианцами штабс-капитан назвал несчастных латышей. Следовало признать, что и Костя, широкий, просвещенный, образованный, подобно многим соотечественникам криво смотрел на примкнувших к социальной революции немцев, мадьяр и китайцев. Но Костю можно было простить. Он безумно устал за бесконечные пять лет, и Бася его понимала. Но война почти окончена, скоро опять всё наладится. Латыши перестанут гонять торговок пирожками, боши с хунхузами разъедутся по домам. Вновь загремят трамваи, поезда пойдут по расписанию, раскроют двери магазины. Исчезнут воззвания, агитплакаты, жуткие косынки, сапоги, наглые рожи, испуганные лица. Бульвары наполнятся мужчинами – в галстуках и шляпах, с тросточками. И женщинами – в изящных платьях, с купленными на Петровке ombrelles8. Как когда-то в Париже, после революции и террористического помешательства. Но там элегантность избранных сочеталась с нищетою масс, тогда как в новой России красота и тонкий вкус сделаются общим достоянием.
«Тонно же будет смотреться с омбрелью вон та мордатая баба из Выхина», – хмыкнул язвительный голос. «А почему бы, собственно, нет?» – честно возмутилась Бася. Если не она, ее дочь. Внучка, в конце концов. Пóтом и кровью, в жестокой борьбе республика обрела свое право. Кто знает, может через год и она, Барбара Котвицкая, будет выходить из чистого, отремонтированного подъезда – туфельки, шляпка, шелковые чулки – и на извозчике, нет, таксомоторе, проноситься по солнечным улицам Москвы. Ласточкой взлетать по мраморной лестнице и входить – воплощенным зовом пола – в теплый светлый зал фундаментальной библиотеки. На радость профессуре и студентам – и на зависть крыскам, вообразившим себя учеными дамами.
– Не был дома с декабря восемнадцатого. Представляете, кузена хотели мобилизовать петлюровцы.
– Господи! И что?
– Он не из тех, кого удастся мобилизовать.
Косте подошла бы серая пиджачная тройка. Чистейшей английской шерсти. Галстук она бы купила ему как у Мариенгофа, на прошлом вечере в «Стойле Пегаса». На секунду прикрыв глаза, попыталась представить Ерошенко в костюме. Не смогла. Маринегоф с Есениным, те и теперь разгуливают франтами, а Костя всё таскает солдатскую шинель и фуражку со следом от кокарды. В июле четырнадцатого – студенческая тужурка, в сентябре – гимнастерка с непонятными погонами, вот и всё, в чем видела его Барбара.
– Знаете, где я решила, что стану переводить из Неподкупного? – спросила она, проходя под бурой китайгородской стеной по бывшей Воскресенской, ныне Революции, площади.
Ход ее мыслей Ерошенко понял сразу. Как обычно.
– В Александровском саду?
– Тепло. Но не там. Вот здесь.
Бася показала на памятник Жоржу Дантону, черневший на фоне Большого театра. Ровно год назад, на открытии удивительного монстра – голова на пьедестале, словно после гильотины – Бася сказала профессору, что возьмется за Робеспьера.
Переводить холоднокровного монтаньяра профессор предложил ей тремя месяцами ранее, после казуса с монументом Неподкупного в Александровском саду. Открытый третьего ноября, к годовщине переворота, он рассыпался за сутки до празднества, в ночь с шестого ноября на седьмое. Заговорили о взрыве, но моментально угомонились, слишком очевидной была причина – погода и скверный бетон. На следующий день, встретив Басю на кафедре, профессор, хитро улыбнувшись, объявил: вы, Барбара Карловна, возведете Неподкупному нерукотворный памятник. Несмотря на отвращение к жесточайшему из адвокатов, Басе идея пришлась по вкусу. Перевести, беспристрастно откомментировать – почитайте, товарищи, усладитесь. Но одиннадцатого числа германцы подписали перемирие с Антантой и немедленно возникла Польша. Профессор только развел руками: теперь-то вы, Барбара Карловна, на родину. Когда же стало ясно, что опять идет война, Бася решила – переводить. Решила здесь, на открытии памятника еще одному адвокату, Дантону, под речь Анатолия Васильевича. Между площадью Революции и Театральной – ставшей, после смерти председателя ВЦИКа, площадью Свердлова, бывшего фармацевта.
(Адвокаты Франции спровадили на гильотину короля, но русский аптекарь от них не отстал. Трудно, впрочем, разобрать, что и как там было в действительности. В июле восемнадцатого профессор, Бася, все вокруг до дыр зачитывали «Правду», «Известия», пытаясь высмотреть детали между строк. Но видели одну лишь растерянность. «Всероссийский ЦИК, в лице своего Президиума, признает решение Уральского Областного Совета правильным». Это как? Хитрый намек на собственную непричастность или оправдание самоуправства на местах?
В остальном же – густейший туман, нанизывание пошлых, надоевших всем до чертиков словес. Как двести, четыреста, как тысячу лет назад. «В предсмертной тоске цеплялся кровавый режим за смазанные сапоги шарлатана Распутина, устремляя пьяные глазки к небу, плакал, молился, развратничал и снова душил, громил, терзал русский народ. Все трещало. Все рушилось. Крах был неизбежен, и суд истории пришел. Мартовская революция убила самодержавие политически. Но когда его хотели воскресить, в бозе был расстрелян физически носитель этого подлого „порядка”».
«Как-то не по большевистски», – недовольно бурчал профессор, коммунистов не любивший, но уважавший – за прямоту и смелость.
«По-человечески», – говорила себе Барбара. И всё ж опасалась, как бы ночью не приснились ей они, пьяные глазки кровавого режима. И физически расстрелянный в бозе носитель подлого в кавычках порядка.)
– А вы вот, Костя, науку забросили, – строго заметила Бася, шагая по Театральному проезду мимо бывшего «Метрополя», ныне Второго Дома Советов (прямой проход между гостиницей и крепостной стеной по-прежнему был перекрыт). – Неужели навсегда?
– Надеюсь, нет. Вы хотели бы видеть меня ученым?
– Разумеется. Чтобы вы вернулись к римским грамматикам. Где сейчас Евфимий Федорович?
– По слухам, в Петрограде. Но у него с рабочей властью трудности, идейные расхождения. И не только у него. Я пока нашел себе применение в искусстве: записался в Госкиношколу. Безумно интересно. Вам, Бася, как больше нравится: киносъемщик или кинематографический оператор?
