– Что вы, Бася, люди необходимы. Я провожу вас, и поговорю с ним еще. Где вы теперь живете?

– Дома, в Первом Обыденском. Если это существенно, Юрий спит на полу.

– Бася! – взмолился Ерошенко.

Бася ловко оступилась и нечаянно прижалась к твердому плечу.

Проснувшись, Бася сочувственно взглянула на пол. Херинацеус, в своем финском свитере, сидел, прислонившись спиною к стене, и изучал Бузескула.

– Интересно?

– Не очень. Мне выйти?

– Ладно уж. Отвернись.

– Интересно, чего я там не видел?

– Больше не увидите ничего. Выучили, где Аттика?

– Там где Афины, в каком-то углу. Рядом, – он поискал названия, – с Беотией и Пелопоннесом.

– Вы меня радуете.

– Могу порадовать сильнее. Скоро съеду. Сможешь приводить кого угодно. Уезжаю с агитпоездом на юг.

Бася выкарабкалась из-под одеял. Поежилась от холода.

– Каким?

– Имени этого… Которого немцы год назад кокнули вместе с этой… Короче, ты знаешь.

– Карла Либкнехта?

– Точно. Как ты их всех запоминаешь?

Ошеломленная новостью Бася присела на кровать. Что же ей так не везет?

– Папу моего зовут Карлом, забыли? Освободите, пожалуйста, место.

Херинацеус перебрался к окну и, отвернувшись, уткнулся в Бузескула. Бася, превозмогая искушение нырнуть под одеяла, встала в центре комнаты и приступила ко вращениям корпусом. Сколько в этом агитпоезде вагонов – не придется ли им ехать до Киева в одном? Так или иначе, после Киева они наконец-то разъедутся.

– Алюня отправится с вами?

– Разумеется. Ты нам позволишь?

Бася не ответила, переходя ко второму упражнению, махам выпрямленной ногой. Шапка волос цвета ржи снова склонилась над книжкой.

* * *

Первые дни после появления в отделе Афанасия Коханчика второе отделение развлекалось сочинением новых прозвищ, в дополнение к обретенному бедолагой при рождении. (Обретенному в полном соответствии с наблюдением классика: «Выражается сильно российский народ! и если наградит кого словцом, то утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург».)

Неловко признаться, но в глумление над столоначальником внесла свою лепту и товарищ Котвицкая. В оправдание Баси можно сказать, что она проявила наименьшую изощренность, ограничившись вольным переложением фамилии Коханчик на немецкий и французский: Гросс-Либхабер и Гранд-Аман. То, что придумал Ларионов, приводить не стоит, Зиночка Голицына была возмущена. Оригинальнее прочих проявил себя Алексей Пафнутьевич. Знавшийся в Мурманске с британцами, он назвал Коханчика Факиром, заявив: то же самое, но по-английски. Бася, скверно знавшая английский, честно заглянула в три английских словаря, однако слово «fakir» переводилось в каждом как «факир». Других похожих слов, в том числе с буквой «ю» вместо «эй», отыскать не удалось. То ли Алексей Пафнутьевич напутал, то ли вокабула была очень редкой. Ни в «Мартине Идэне», ни «Шерлоке Гольмсе» Басе ничего подобного не попадалось.

Со временем бесславные изыски позабылись, однако на третий день после разрыва с Юрием, когда разрешился вопрос об отъезде на Юго-Западный фронт с кинобригадой товарища Генералова, Басе припомнились придуманные ею и Ларионовым клички. Явившись в наркомат – в бодрейшем настроении, выполнив с утра полный курс гимнастики, – Бася застала в отделении чрезвычайно опечаленную Зину. До обеда оставалась бездна времени, мужчин поблизости не наблюдалось, и столь раннее появление Зинаиды показалось Барбаре странным. Еще более странным оказалось ее обращение с заведующей – обходительное и предупредительное.

– Что случилось, Зина? – не выдержала Бася.

Зина молча наливала кипяток.

– Зина, хей!

Зина подняла глаза, красные, будто заплаканные. Без причины Зина притворяться бы не стала.

– Коханчик… – выдавила она.

– Домогается? – пошутила Бася, вынимая из портфеля припасенную для чая корку хлеба и предполагая что угодно, кроме положительного ответа.

– Да.

Новость была сногсшибательной. Несмотря на звучное призвыще, Коханчик менее всего походил на Дон Гуана. Предположить, что усатое чучело тоже чего-то хочет, было выше Басиных сил. Ей пришлось приложить усилие, чтобы не рассмеяться.

– Знаете, Зинаида, лучше так, чем наоборот. Представьте, сколько женщин страдает от мужского невнимания.

По Зининой щечке скатилась слеза, практически – слезинка ребенка. Бася отыскала в портфеле свежевыстиранный платок.

– Неужели так трудно отказать?

– Трудно, – шмыгнула носом мадемуазель Голицына.

– Чинопочитание? На третий год советской власти?

– Он намекает… Что выставит меня на улицу, без пайка. Если я…

– Ну что ж, на то он и Коханчик. – Бася передала Зинаиде платок. – Wer weiß, vielleicht ist er wirklich ein großer Liebhaber. Sie können es prüfen10. Отличный шанс, вам можно позавидовать.

– Зачем вы так? Вы не такая.

– А какая? Не грымза? Не гордая полячка? Не Марина? Заметьте, ко мне Коханчик кохаться не лезет. Странно, правда?

– Он вас боится.

– Я такая страшная? – Бася посмотрелась в зеркало на облупленной стене. Машинально поправила непослушную каштановую прядку.

– Я не это имела в виду. Вы близки с наркомом.

Бася развернулась.

– Что-о?

Еще одно, очередное потрясение. Анатолий Васильевич, несомненно, мужчина видный, сорок четыре, эрудит, полиглот, эспаньолка. Если бы не Кудрявцев, не Ерошенко да не супруга… Но право слово… За кого ее тут принимают?

– Я хотела сказать, вы с ним знакомы, – пояснила Зина. – Он знает вас и ценит.

Бася выдохнула. Вот ведь кретинка, сформулировала. Институтка, она и в Наркомпросе институтка.

– Словом, вы хотите, чтобы я пожаловалась наркому? Тогда вам следует представить вещественные доказательства недостойного поведения товарища Коханчика. Следы, скажем…

Зина потупилась.

– Я знаю, вы не станете жаловаться.

– Не стану. Другие идеи у вас имеются?

– Имеются. Я хотела бы уехать из Москвы. Вы ведь тоже уезжаете на каком-то агитпоезде. Возьмите меня с собой.

Перспектива видеть рядом Зиночку Голицыну восторга у Барбары не вызвала. Хотя… Синеасты поедут на «Либкнехте» только до Киева, а Зиночка может ехать дальше, к морю, добивать Деникина. Кудрявцев накануне проболтался, что штат не вполне укомплектован, главный художник нуждается в помощниках. Смазливая девчонка наверняка придется главхуду по душе. Превосходный дуплет – сразу по Коханчику и Але. «Тебе не стыдно, милая?» – мягко пожурил Барбару голос. «Я спасаю женскую честь Зинаиды Голицыной»,– заверила его она.

Басино предложение потолковать о Зине с бывшим мужем вызвало у институтки прилив энтузиазма. Бася честно предупредила:

– Учтите, мой Кудрявцев он тоже, знаете ли, коханчик.

– Сравнили. Он у вас такой милый. И не толстый совсем, нисколечко.

Бася развела руками.

– Tu l’as voulu, Georges Dandin. Я хотела сказать, vous l’avez voulu11.

– Да, Барбара Карловна. Я бы очень хотела, чтобы вы говорили мне «ты».

Странно, но в этот момент Зинаида показалась Басе симпатичной. Несчастье красит женщину? Или потому, что она похвалила Басиного херинацея?

– Хорошо, – не стала спорить Бася. – Вы тоже. Я узна́ю и завтра скажу тебе, как и что. Держись!

Осчастливленная Зина кинулась Басе на шею. Бася, проклиная институтское обыкновение по любому поводу лизаться, стойко выдержала натиск. Губы сумела уберечь.

– Как ты думаешь, Бася, я могла бы стать у них актрисой? Ведь не театр, а агитпоезд, там Комиссаржевской быть не надо.

– Если я правильно понимаю в искусстве, это решают не художники, а режиссеры.

– А кто будет режиссером, не знаешь?

Выезд откладывали, вновь и вновь, за разом раз. И всё же торжественный день наступил. Утром Бася сдала в домкобед ключи от комнаты. Председателя заверила, что непременно возвратится. Херинацеус давно был на вокзале. Последнюю неделю, забрав свои пожитки, он ночевал в вагоне, в светлое время занимаясь оформлением поезда. Бася неоднократно виделась в Милютинском и Космодамианском с Ерошенко, но напроситься к ней в гости фендрик не догадался. Можно было не сомневаться: сообщи ему Бася об уходе Юрия, он бы всё равно не напросился.