– Итак, линия жизни… Жизнь будет длинной, даже слишком… для поэта. Но коротковатой… для такой, как вы.

«Так вот вы, сударыня, к чему, – очнулась Бася. – Ну ладно, развлекайтесь, так и быть».

– Ваш так называемый брак… Слушаете? Распадется очень скоро.

«А у вас и вовсе никакого не будет. Будете дуть свой коньяк с кем придется».

– Потом… вагоны, поезда…

«Казенный дом не позабудьте. Только казенный дом будет, скорее, у вас, при вашем-то образе жизни. Венерологическая клиника».

– Матросня, солдаты… – Лидия не говорила, а шипела. – О, вы с ними выпьете из чаши наслаждений!

«Вас не перепью. Выискалась тут, несчастная и одинокая».

– И никогда, никогда, никогда, – шипение сменилось криком, – вы не вернетесь в проклятую свою Варшаву!

Басино терпение лопнуло.

– Сама вы проклятая! – Хотела сказать «идиотка», но сдержалась. – Прощайте.

И громко стуча каблучками по паркету, направилась в прихожую. Лидия, расхохотавшись, прокричала ей вслед – тоном Екатерины, прогоняющей графа Орлова:

– Картошка на тумбочке, не позабудьте! И знайте, ваш Юрочка ничем не лучше Блока.

Бася с сожалением взглянула на картошку. Приготовить под селедку – Юрка был бы счастлив. Муж последнюю неделю обессилел. Не хотел ничего, даже самого прекрасного.

Бася надела пальто, не торопясь застегнула все пуговицы, спокойно намотала шарф. Из комнаты тем временем неслось:

– Незаконный плод чрева твоего сгинет в корчах! В руинах прóклятой богами, обреченной на заклание столицы!

Бася хмыкнула – снова на «ты»? Ну да, стилистическое чутье, поэтесса. Что там за столица ей пригрезилась – Петроград, Москва, Берлин? Вероятнее всего, Париж. Самая подходящая для двух француженок. Хлопать дверью Барбара не стала.

Выйдя на улицу, расхохоталась. Пыталась взять в руки себя, не могла. Так и прошла полпути, притягивая взоры пешеходов, и не замечая ничего – ни кучек еще не оттаявших нечистот, ни первых луж, ни даже того, как окликнули с грузовика: «Эй, веселушка, давай-ка с нами на Деникина!»

И это дурацкое сравнение Юрия с Блоком!

На Аделину Бася наткнулась возле подворотни. Та Барбару словно не заметила, резко свернула в сторону, бросилась мимо забитого парадного к Остоженке – и немедленно споткнулась о кучу, которую только что успешно обогнула Бася. Испугавшись, что девочка упадет – и куда! – Бася кинулась Але на выручку. Рискуя выронить бесценные полбуханки, полморковки, селедку и картошку.

– Алечка, осторожнее! Форменное безобразие, куда только дворники смотрят.

Аля, спасенная от низвержения в навоз, глядела на спасительницу с испугом. Быть может, ее смутила фраза о дворниках? Те давно превратились в анахронизм, а в прежние времена, как известно, сотрудничали с полицией.

– Здравствуйте! – подсказала ей Барбара.

– Здравствуйте, – пролепетала бедолажка.

– Зайдемте? Выпьем чаю, Юра будет рад.

– Что?

Рыженькую девочку из Западного края Юрий в разговорах с Басей называл «мадмазель Ривкина», за что подвергался суровым порицаниям – как злостный, почти что польский юдофоб. Но Аля ему всё же нравилась, как нравилась она и Басе. Скромная, тихая, тоненькая, робевшая перед огромным городом актрисочка из студии «Багровый Луч» трогала сердца не одних только мужчин. Тем было достаточно красивых черных глазок и девятнадцати половозрело-свежих лет, тогда как женщины, по крайней мере Бася, прозревали за нежным средиземноморским личиком тонкую, артистическую душу – и вековую скорбь всеми гонимого племени.

Перед последней октябрьской годовщиной студия «Багровый Луч», по совету поэта Мариенгофа, пригласила Юрия писать декорации к спектаклю о самом Сен-Жюсте. Бася, по совету все того же Мариенгофа – довольно, кстати, интересного мужчины – сделалась консультантом по вопросам революции. Сработанные в спешке декорации вышли не так чтобы очень, спектакль зрители и Луначарский оценили не вполне, но с Алей, сыгравшей статую Свободы на празднике Верховного Существа, Юрий и Барбара подружились. Особенно их сблизило то, что пару репетиций Бася простояла в роли статуи Мудрости – заменяя заболевшую Изабеллу Подольскую и оттеняя неумелостью зрелое мастерство совсем еще юной, но безумно талантливой Али.

– Ну, что решили? – переспросила Бася. – Зайдете?

– Я не могу. Я очень тороплюсь, – пробормотала Аля, распахнув ветхозаветные глаза, огромные, ничуть не меньше Басиных. – Вы простите, Барбара Карловна. Простите.

– Тогда потом. Мы будем ждать. Не забывайте нас! Ладно?

Бася стиснула горячую ладошку и некоторое время смотрела еще, как Аля быстрым шагом уходит по переулку к Остоженке. Сердце согрелось от мысли: есть всё же в мире здоровые люди, обычные, нормальные, талантливые, не читающие на ночь Мережковского. Лучшая статуя Свободы Советской Республики – вот вы кто, дорогой товарищ Ривкина. С этой мыслью Бася повернула в подворотню, откуда вышла Аля, и направилась к черной лестнице подъезда № 2.

* * *

– Представляешь, я только что видела Аделину, прямо здесь. Но она не захотела зайти, спешила.

– В самом деле? Жалко.

– В самом деле? – повторила Бася задумчиво.

Что-то в Юриных словах прозвучало не так. И глаза его тоже показались ей странными. Как и глаза у Али, возле подворотни, над кучей лошадиного дерьма. И Юлианова в придачу, и ни к селу ни к городу помянутый Блок.

…Странно, еще полминуты назад всё казалось простым, понятным, можно сказать незыблемым. И вдруг словно рухнул мир.

– Юра, – сказала Бася, очень негромко, так негромко, что негромкость эта испугала Юрия. – Она ведь не кричала?

– Ты о чем? – попытался не понять Кудрявцев.

– Соседи ведь. Неловко.

– Бася… – в аквамариновых глазах Кудрявцева отчетливо отобразился ужас.

– И где же вы устроились? На кровати? Правда здорово, что у нас не скрипит кровать? Иначе пришлось бы на полу.

– Бася…

– И с Лидией ты, значит, тоже. Там удобнее, можно покричать.

У Юрия передернулась щека, как от обиды.

– Эта чертова тварь тебе всё рассказала?

– О чем? О вашей связи? Нет. Ты сам сказал сейчас. Она просто… – Бася опустилась на старый венский стул. – Юрка, вот почему я такая дура? Образование, четыре языка, Робеспьер, психологию учила, а сама…

Юрий осторожно приблизился и неуверенно положил на спинку стула руки.

– Бася.

Бася помотала головой.

– Нет, я понимаю. Ты художник. Необходим разнообразный опыт, выплески творческой энергии. Но мне ведь тоже нужно, правда? Ты ведь был бы не против, да?

– Нет, – пробормотал Кудрявцев. – Не против.

– Вот видишь. А я не хотела. И не хочу. Представляешь, какая я идиотка? Но ты не думай, я наверстаю. Только уже без тебя.

– То есть как? – встревожился Юрий, растерянно оглядывая комнату.

– Вот так, – сказала Бася, сама ошеломленная стремительностью, с которой совершался переворот в ее жизни. – Надо решать. Я придерживаюсь прогрессивных взглядов, но ты должен понимать, что подобное положение… Ты имеешь полное право совать… что угодно и куда угодно, но… не в моей комнате. И не на моей кровати.

Юрий отодвинулся от стула. С безопасного расстояния проговорил:

– Мне больше негде, Аделине тоже. Это ведь наша общая жилплощадь, Бася. Ордер твой, но домком дал согласие.

Бася с любопытством посмотрела на стоявшего у окна человека, высокого, широкоплечего, с пышной шапкой светло-русых волос.

– Я не ханжа, но это оскорбительно, товарищ Кудрявцев.

Человек у окна фыркнул. И не просто фыркнул, а довольно зло.

– А это уже мещанство, товарищ Котвицкая. Воинствующее мещанство с оттенком антисемитизма.

У Баси приоткрылся рот. Он всё еще пытается шутить? Да нет, физиономия вполне серьезная, хоть в Наркомнац иди, в отдел борьбы с великорусским шовинизмом.

– Будь я антисемиткой, – выдавила она, – я бы не служила в советском учреждении.

Вот тут-то Юрий и взорвался.