Электрический трамвай, бездействующий более двух лет. «Пущен одновременно с московским. Гораздо раньше питерского и варшавского».

А вот и былые книжные лавки, где гимназистики в синих шинелках покупали книжки про буров и индейцев.

Синематографы «Люкс» и «Рим». Барбара улыбалась: «Ты был обречен стать классиком, Костя».

И местная речь… Общерусский язык образованных обывателей мешался на площади с певучим говором хуторян – Барбара не пожалела, что прочла брошюрку Гросс-Либхабера. Рокотал, удивленно и протяжно, старонемецкий жаргон евреев – такой, что кажется, вот-вот поймешь, но как и дома, в Варшаве, ничего не понимаешь. И наконец, диковинный польско-русский волапюк, щедро приправленный крестьянскими словечками. Вполне вразумительный, но с непривычки хотелось улыбнуться. «Наш польский язык, – объяснял смущенно житомирский патриот. – Если хочешь прикинуться местной жительницей, по-польски не говори, как у наших всё равно не получится. Лучше по-русски». «Хорошо, – обещала Барбара. – А если не захочу?» «Тогда чеши по-польски. Десять тысяч поляков полопаются от зависти».

Бася даже пожалела о старом правописании. Прежде Житомир писался необычно, через i десятеричное: «Житомiръ». Так же как слово «мiръ», если речь не об отсутствии войны, а о вселенной. С другой же стороны, после орфографической реформы название его наполнилось сразу всеми смыслами – разве плохо? Леопольд Сулержицкий, знавший Толстого, рассказывал папе, как измучился Лев Николаевич, меняя в названии романа «миръ» на «мiръ» и «мiръ» на «миръ». Приходилось выбирать – тогда как он, со своим сверхчеловеческим масштабом, подразумевал сразу всё. Ему бы нынешняя орфография пришлась по вкусу, хотя бы в этом конкретном пункте.

(В отличие от Кости, недавно опять бурчавшего: «Я понимаю отмену ера – экономия. Но кому мешали ять и фита?» «Ять и фита как раз больше всего и мешали», – смеялся в ответ Зенькович. «Социалистам?» «Троечникам, мечтавшим о четверке. Ерошенко, уймись, тебе такого не понять». «Но как можно жить без фиты? Как вы будете писать греческие имена? Через „эф”, через „тэ”?»)

Нет, в самом деле, чудесное название. В котором слышатся важнейшие, исполненные смысла слова: «жито», «мир», «жить». И еще «мера» – ведь по-польски Житомир именуется Żytomierz. Быть может, он и по-русски раньше был Житомером? «Именно так, – подтвердил Константин. – Через ять. Возьми любую летопись. А что, пан Кароль знался с Сулержицким? Он, между прочим, тоже из Житомира».

Подумать только – прямо центр мира, мироздания, космоса. И Костя в затасканной шинели в этом центре не последний человек. Чертовски лестно было видеть, сколь почтительно кивали им прохожие из прежней чистой публики – нынче сильно выцветшей, но всё же… Иные не скрывали удивления, можно сказать изумления. Тоже, вероятно, силились понять, кто она такая, неведомая девушка в стареньком сером пальтишке, столь чудно оттенявшем ее нездешнее очарование и прелесть.

* * *

Впрочем, с городом Бася познакомилась не сразу. По приезде, уладив формальности и разместившись на выделенной квартире, Костя повел ее, как он выразился, к своим. В тот первый день он выглядел немного напряженным – и когда собирался в путь, и когда шел с Басей к домику с садом на Малой Бердичевской улице. (Ох, не зря тогда Лидия помянула Бердичев. В воду глядела, чертова сапфистка.)

С родителями Кости всё сразу же сложилось замечательно. Отец, Михаил Константинович, почтенный хирург городской больницы, добродушно прощупал Басю многоопытными глазами и, судя по лицу, осмотром остался доволен. Мама, Надежда Владимировна, родом из Луцка, и вовсе выглядела счастливой: сыночек вернулся из Первопрестольной, да не один, а с невообразимой красоты варшавянкой. Хотя «счастливой» – не самое подходящее слово. Скорее – потрясенной. Даже чуточку испуганной, как и отец, что и вовсе показалось странным. Барбара испугать их не могла. Что же тогда испугало? «Тебе показалось», – сказал, смутившись, Константин, когда они с Басей возвращались к себе.

Басин статус при Костиной особе пока не оглашался. Костя, тот с порога был намерен объявить, что Барбара Котвицкая его невеста, и еще по дороге с вокзала рвался показать ей замечательный собор святой Софии. (Как многим русским, ему были свойственны преувеличенные представления об интересе полек к объектам католического культа. Хорошо еще, не предлагал сплясать мазурку, не щелкал каблуками и не целовал по всякому поводу рук.) От объявления невестой Басе удалось его отговорить. Нелегко сказать зачем, так ей хотелось. Но ведь действительно было бы неловко. Словно бы прийти и заявить с порога: «Вы меня впервые в жизни видите, а я скоро стану супругой вашего сыночка, как поживаете, мамочка и батюшка?» За кого ее примут? За польскую авантюристку вроде Марины Мнишек? А вот без лишних слов они всё поняли как надо, сомневаться не приходится. Хорошая скромная девочка, высокообразованная, умная, состоит с их дитятком в прозрачных отношениях и ни на что пока не претендует. Но ежели дитятко руки ее попросит, не откажет. И совсем другое отношение. Восхищенное, искреннее, свободное.

Кому Барбара не пришлась по вкусу, так это Костиному кузену Даниилу, фактически приемному ребенку, росшему в семье с пятилетнего возраста. «Пришлась, пришлась, – успокоил Костя Басю, когда та ночью поделилась опасением. – Он завидует мне, вот и всё».

– А вы знаете, Барбара, – сказал за ужином Костин отец, – почему сей мечтательный юноша отправился именно в Варшаву?

Бывший штабс-капитан смутился. Кузен ухмыльнулся в тарелку. Мать опустила глаза.

– До сих пор теряюсь в догадках.

Вопрос занимал Барбару давно, но спросить у Кости она стеснялась. Между тем если представить себе тогдашнюю ситуацию… Восстановленный, но уже в качестве русского, Варшавский университет в Королевстве популярен не был. Варшавяне со средствами откровенно его бойкотировали, уезжая учиться в Австрию – в Краков или во Львов. Русские преподаватели в нем не задерживались, используя Варшаву лишь как ступеньку в карьере. В девятьсот пятом бойкот университета сделался тотальным, взбудораженные революцией польские студенты en masse повернулись к университету задом, да так что занятия пришлось на пару лет прервать – некого стало учить. Бася помнила: папа стиснув зубы, остался на службе, чем заслужил репутацию ренегата и соглашателя, каждодневно предающего отечество. Готовясь к возобновлению занятий, ректорат еще активнее, чем прежде, стал заманивать студентов из России. Брали не только бывших гимназистов, брали реалистов и выпускников коммерческих училищ. Половина из прибывших вскоре разбегалась, не вынеся местной патриотической злобы. И вдруг появляется Костя, талантливейший латинист, ко всему – уроженец соседней с Королевством губернии, ergo отлично знающий о непростой варшавской атмосфере – в отличие от сверстников из Пензы или Тамбова.

– Всё дело в том, – объяснил Костин папа, – что этот оболтус…

Костя порозовел. Надежда Владимировна вздохнула. Кузен, по счастью, был занят борщом.

– Этот оболтус, но несомненно самый талантливый ученик Житомирской гимназии со времен Владимира Галактионовича…

Бася взглянула на Костю. Владимир Галактионович – это кто?

– Папа, – заметил Костя, – Короленко учился в Ровно.

– Начинал у нас, – отмахнулся Михаил Константинович. – Бася, вы ведь помните, Житомир – родина Короленко.

Бася уверенно кивнула, решив безотлагательно ознакомиться с биографией писателя и с его творчеством. До сих пор она прочла только повесть о похождениях селянина в Америке, интересную, но небольшую.

– И что же вы думаете, Барбара? – Доктор Ерошенко таинственно понизил голос. – Эта будущая гордость русской науки…

– Папа!

– Это будущее светило классической филологии…

– Миша!

– Фактически провалил экзамены на аттестат зрелости.

Надежда Владимировна вспыхнула.

– Миша, не рассказывай сказок. Не верьте, Барбара. Костя просто получил три четверки, вот и всё.

– И не получил медали! – резюмировал доктор Ерошенко.