Даже самые отъявленные проклинатели муравьевых, катковых, достоевских, самые сладкозвучные воспеватели кастусей калиновских и национальных жандармов-вешателей, даже они не посмели бы отрицать: в трагический для двух народов год польский элемент, демонстративно ливший слезы по увозимым в Сибирь юным шляхтичам, ощущал себя в физической безопасности. Жертвой ярости аграрного демоса становились исключительно «партизаны»; городам и даже имениям русские хлопы и хамы не угрожали. Лишенная фантазии царская администрация не проявила изобретательности и не учинила того, чем некогда прославились австрийская: когда в восемьсот сорок шестом польских помещиков увлеченно резали польские же мужики – перебившие сотни и тысячи поляков и полек, десятки католических священников и не тронувшие, честь и слава немецкой организации, ни одного еврея или немца. В политически и духовно отсталой России мысль о повторении колиивщины – с ее набитыми телами колодцами – привела бы любого чиновника, военного и статского, в уныние. Невозможность подобных кошмаров оставалась очевидной и для польских манифестантов. Иначе бы они манифестировали дома, запершись и отпустив прислугу.

Как бы то ни было, к моменту рождения Кости страсти поулеглись. Польские жандармы-вешатели, бесшабашные обрусители и перевод из унии в православие стали делом минувших дней. После шляхетского мятежа край прожил в мире полвека – с небольшим перерывом на революцию, не обошедшимся, понятно, без погромов. В пятнадцатом, после эвакуации Царства Польского и завоеванной было Галиции, западные уезды стали театром военных действий. С той поры война тут не кончалась.

Приблизительно таким был взгляд на малую родину у Константина Ерошенко, его родных, друзей и однокашников. Варшавский взгляд Барбары долженствовал быть иным. «Захваченная, но Польша». «Братские народы Речи Посполитой». «В Азию прочь, потомок Чингисхана». «Король, у тебя отобрали Смоленск, но ты же не кричишь». Однако иным он не был. Бася бывала порою наивной, но никогда не бывала слепой.

* * *

Из последнего вовсе не следовало, что Бася всегда и во всем соглашалась с Ерошенко. Смешное столкновение произошло еще до приезда в Киев, на почве украинского языка. (Бася не знала, что этот лингвистический феномен словно бы нарочно придуман был для столкновений, и отнюдь не всегда смешных.)

Едва агитпоезд имени Карла Либкнехта, покинув пределы Орловской губернии, пересек былую границу бесславно сгинувшей УНР и гетманской державы, в купе к Ерошенко и Зеньковичу заявился Коханчик с экземпляром выпущенной в Петрограде брошюрки. Невзрачное издание содержало краткий курс «современного украинского языка».

– Коли будемо в Києвi, – объяснил Гросс-Либхабер, – треба, щоб усi розумiли державну мову. Товариш Крупська особисто мене просила, щоб я доглянув.

Бася и Зенькович в тревоге опустили глаза. Только бы пронесло…

– Не рановато? – буркнул Костя. – До вашей… – показалось, он проглотил одно слово, прилагательное, – державы еще пилить и пилить. Или вы не в курсе, что север Черниговской губернии и Гомель возвращены в РСФСР? Почекайте трошкi, добродiю. Чи вже не можеться?

Он был так зол, что даже дикое сочетание «возвращены в РСФСР» умудрился произнести без запинки. Коханчик смутился – то ли действительно забыл о последних территориальных вариациях, то ли сознательно их игнорировал. Все же, собравшись с духом, разъяснил:

– Якщо довго чекати, товаришу, то часу не вистачить. Бо це справжня мова, а не як там хтось собi думає… Треба вчити. Особенно теперь, – повернулся он к Басе, – когда Россия и Украина обрели наконец независимость. Вы, Барбара Карловна, даже не представляете, до чего украинский трудящийся при царизме ненавидел так называемых великорусов, тобто кацапiв або москалiв. А вам, товарищ Ерошенко, – в голосе Факира тренькнула обида, – вам бы не палки в колеса вставлять, а помогать. Искупить грехи перед брошенным народом. Который на вас горбатился, пока вы в гимназиях окацапливались.

– Was?

Бася слева, Зенькович справа успели вцепиться Косте в рукава, и Гранд-Аман, довольный ярким неологизмом, «окацапливаться», убрался в коридор неповрежденным.

– Ерошенко, прошу, – взмолился Зенькович, – не надо сбрасывать товарища Коханчика с поезда. Мы доедем до Киева и больше эту морду никогда не увидим.

Константин остыл и устыдился. Однако преисполнился решимости вышвырнуть в окно несчастную брошюрку.

– Во-первых, государственный язык как таковой отменили год назад, а во-вторых…

Он так и не сумел подобрать аргумента «во-вторых». Как и выбрать подходящий момент, чтобы избавиться от бедной книжки. Опыт бросания мусора в окно отсутствовал у фендрика начисто. В конце концов Барбара отняла бесившую его брошюру и присела с ней на край дивана.

– Приятного чтения, – пожелал ей Ерошенко и удалился в коридор. Зенькович на всякий случай направился следом – вдруг Коханчик еще в вагоне. Бася, вздохнув, заглянула в предисловие.

Само собой, предисловие было чудовищным – как половина всего, что печаталось вокруг, по всякую сторону фронта. Уже в первом абзаце неведомый автор провозглашал: знание языка есть первый шаг к полной украинизации сознания (благодаренье богу, не увидел Костя). Затем три страницы кряду он бичевал Романовых, запрещавших украинский язык, поносил южнорусское (в кавычках) дворянство, не защищавшее украинский язык, клеймил южнорусскую (в кавычках) интеллигенцию, пренебрегавшую украинским языком – за исключением редких светочей, истинных и подлинных украинцев. После лапидарного прославления революции, отворившей национальной идее путь к трудовому народу, и беглого, скороговоркой, осуждения националистов, заведших идею в тупик, следовал уверенный прогноз: в ближайшие десять лет всё украинство от Карпат и до Кавказа, а также в Сибири и на Тихом океане заговорит на родном, наконец-то выученном языке. Попутно читателю объяснялось, что следует произносить не «укрáинский», а «украи́нский». (Барбара, кстати, так и говорила – как любой поляк. Что же до Кости… Хм, от него она подобных слов не слышала.)

Бася вздохнула и нырнула в грамматику. Та оказалась интереснее. Еще в предисловии автор обещал, что украинский язык почти не знает исключений; при беглом просмотре это подтверждалось.

– В мове доктора Эсперанто тоже не бывает исключений, – ухмыльнулся вернувшийся из коридора Костя. – Знаешь, почему?

– Знаю, – насупилась Барбара.

Зенькович, полистав брошюрку, заметил:

– По сравнению с тем, что объявляют белорусским языком, вполне пристойно. Знаете, Бася, субъект, придумавший белорусское правописание, был крайне низкого мнения об умственных способностях жителей Северо-Западного края.

– А когда поляки были о русских высокого мнения? – опрометчиво заметил Ерошенко и тут же схлопотал брошюркой по голове.

Словом, у Баси появилось развлечение: склонения, спряжения и вирши. На следующий день смягчившийся Ерошенко пару разу поправил ей произношение, а на третий даже спел балладу про гетмана Сагайдачного. «Менi с жiнкой не возиться, менi с жiнкой не возиться а тютюн та люлька козаку в дорозi знадобиться».

Вот оно как, развеселился Баськин голос, пану Ерошенко с жинкою возиться не хочется. Смотри, Котвицкая, как бы в Киеве маху не дать.

* * *

Житомир Барбаре понравился сразу. На родине родного человека многое сразу же делается родным. Так и тут. Бася немедленно ощутила: всё, что вокруг, – ее. Неспокойно бегущий в днепровскую сторону Тетерев. Заросшие ивами скалистые берега. Ранняя зелень садов. Каменный центр, двухэтажный и трехэтажный, полусельские с виду окраины. Купола, шатры и шпили храмов. Синагога, каланча, городская дума.

И самое главное – монументальная мужская гимназия, занятая учительским институтом. «Цена прогресса, – философически прокомментировал Костя. – Пусть хлопцы лучше получают ущербное образование, чем бегают с обрезом по лесам».

Скромный памятник Пушкину на бульваре – кучерявый бюст на а-ля-рюсском, красноватого гранита цоколе. «Костя, а что это рядом? Смотри, написано: могила уничтожена петлюровцами. Ты знаешь этого Василия Боженко?» «Какой-то червоный батька. Меня здесь уже не было, по сча…»