У самых ворот на куче песку при палке и в черной шинели лесничего генеральскую чету ожидал дед Гаврилыч Голозадов.

Зрелище было ирреальное.

– Откуда ты родом? – дождавшись, пока супруги выйдут из авто, спросил у Бересклетова прямой, как винтовка Мосина, дед. Стоя высоко на куче песку, Гаврилыч выглядел внушительно, как памятник всем старым дедам.

Супруги с любопытством поглядели на него и пошли к дому.

– Эй, я с тобой говорю, – дед поднял палку и помахал ею.

– Я? – с наждачком в голосе переспросил генерал и остановился.

– Ты, – кивнул Гаврилыч и прищурился. – Пришлый, откуда ты родом?..

– Мы из Москвы, – вытягивая из плетеной корзины худосочного с длинными лапками котофея, ответила за мужа Любаша.

– Зачем сюда приехал? – Гаврилыч опустил палку и стал ждать ответа.

– Сюда? – опять переспросил генерал.

– Сюда! – гаркнул дед, убежденный, если уж он – орел глухой, значит, и все на свете с глушиной и хромые. – Я с тобой говорю! – веско подчеркнул дед и помахал над головой своей палкой, состоящей из одних сучков.

Молчание. Генерал на палку и внимания не обратил – не из пугливых.

– Ты кто? – сквозь зубы невнятно, зато громко повторил дед. – А ну, говори!

– Мой муж Эдуард назначен к вам начальником, – зачастила генеральша, подыскивая понятные для такого дряхлого старикана слова. Воспитанная женщина. У ворот ожидали навытяжку благородную чету два солдата.

– Эдуард? – не поверил Гаврилыч. – Что за имя? Я такого имени не знаю... Значит, нет такого имени!

– Есть! Есть! – успокоила деда генеральша. – За лесом строится хранилище. Министр атомный приказал. И Эдуард будет им руководить.

– Чего? – пока Гаврилыч усваивал услышанное, голубая машина въехала в ворота, потом они плавно закрылись.

Гаврилыч постоял еще и пошел в собес за пенсией, которая копилась, пока он гостил в Сызрани. За ним пристроились два местных пьяницы из числа горьких, в надежде угощения. Так и пошли, сперва дед, стуча палкой, и за ним еще два деда.

И в собесе, почему-то именно в собесе узнал, что, да, за городом, через поле, через лес и лесок, за рекой Девочкой, и вправду есть выработанный песчаный карьер и идет там большая канитель. Бетонируют земные дыры, и скоро там будет хранилище отработанного ядерного топлива. А в двадцати километрах в соседней области есть завод по переработке ядерного топлива. Давно уже есть.

И еще много чего узнал дед, в основном всяких небылиц про генерала и генеральшу. Сказки какие-то... Говорили, что генерал Эдуард не мог заснуть, не узнав погоду в Швейцарии на послезавтра, а его супруга Любаша спала сразу с двумя солдатиками, которые бессменно несли службу по охране генеральского дома. Чепуха какая-то.

Гаврилыч пересчитал пенсионные деньги и с гудящей от информации головой вышел из собеса. Где правда, а где ложь, он еще не решил, но негодование так захлестнуло его, что, когда к вечеру он вернулся в свою избу, то слег, правда, всего на месяц. Два не угощенных им деда зашли следом, и Гаврилыч без внимания не остался. Было кому и кружку воды подать, и печь протопить, а куда девять штук ветеранской пенсии исчезли, уже не узнать никогда. Гаврилыч спросил, а они лыка не вяжут, оба пьяные деды. Давно без бабок живут.

– Вот был бы я дома, хрен бы что случилось! Не позволил бы я, не-ет! – пока болел, грозил синим кулаком на бересклетовский дом в своем окне дед Ефим. – Мы, Голозадовы, отродясь тут жили безо всяких ядерных помоек! Придумали чего-о-о!

И до того был ненавистен этот пришлый деду, этот Эдуард в костюме цвета яванского рома и то, как выходил он из машины, что дед про себя решил – или я, или он. Ну, старик...

С ума сошел.

И главное – какая муха его укусила?

Ну и что ж, что ядерное хранилище... Так ведь за полем, за лесом и леском, не на улице же. Если соблюдать технику безопасности, то все будет превосходно, успокоил деда генерал, когда тот в горячке еще раз на куче песка дождался приезда генеральского «Мерседеса» и высказался в духе – нельзя, нельзя, нельзя-нельзя рядышком с Соборском радиацию хоронить, тут ручьи, тут ключи подземные бьют и до ста лет люди легко живут! Нельзя, мил человек! Так вещал дед с кучи песку генералу.

Бересклетов, сам, будучи уже седым и старым, удивился такой горячке старика, сказал:

– Оригинально! – сел в свою бронзовую машину и укатил.

Сперва немножко о тете Марусе в быту:

– Ты не помнишь, куда я дела кочергу? – обычно будила меня моя квартирная хозяйка.

– Я не брала, – в темноте я еле-еле фокусировала взгляд на душегрейке из шиншилового кроля тети Маруси.

– А галоши мои где?.. Те, которые без задника, гвоздиками подбитые? – бочком подвигалась к моим сапогам на шпильках тетя Маруся.

– А галоши я пропила, – проснувшись окончательно, дразнилась я. – Извини, теть Мань.

– Ах, ты!.. – ловила меня за пятку тетя Маруся, когда я налаживалась бежать.

– Караул! – вскакивала я с кровати, только пух летел.

– Во! Вспрыгнула! Сама же говорила вчерась, разбуди меня, тетя Марья Михайловна, – пятилась к двери тетя Маруся. – Умывайся давай, я воды нагрела.

А из кухни улыбался кот, а в печурке скворчали оладушки из ржаной муки, зато с корицею.

– Тетечка Марусечка! – ковыляла я к умывальнику, переделанному из самовара.

– О, как, о, как! – слышалось от печки.

Жизнь таяла, как мартовский лед, так вот, про чепуху...

– Иду я, Файка, уши назад, – ушами тетя Маруся называла свой платок, повязанный по-заячьи, – и вижу – твоя-то, твоя чего с генералом вытворяет!

– Какая моя? – хваталась за трясущиеся щечки Фаина Александровна. – Забодала, чо ль, кого?!

– Как же, я не про корову твою, корова твоя золотая. Я про эту, ну как ее? А-а-а?..

– Чего? – садилась обратно на стул тетя Фая, чувствуя, что опять Маруська будет славить ее кошку. А про Тишку слышать Фаине было очень больно, ну, как про дочку, которая ушла и забыла свою старую мать.

– Маруся, ну кончи меня пытать!

Маруся давилась последним словом и все-таки напоследок выплевывала:

– А-а-а, тебе не нравится, а котику моему каково?

– Ну, разве я виновата? Она и ко мне не приходит, живет у генерала, Тиша моя.

– Ты б ее побила и в подпол на месяц!

– Не могу, пусть где хочет, там и живет, – отворачивалась от Подковыркиной Фаина. – Хотя, конечно, плохо, меня Тишка сколько раз будила. Я закрою рано вьюшку и спать, а в печи головня. Тиша вспрыгнет на кровать и лапой мне в глаз раз-раз!.. Если б не кошка, угорела еще в ту зиму.

– Да? – не верила Маруся. – Ну что, пойдем сегодня за кошкой твоей?

– Давай завтра, – подумав, решала тетя Фая. – Тиша на той неделе сама приходила котят проведывать, поела сметаны и снова ушла.

– Да ты ее еще сметаной кормишь! – багровела от шеи до волос Маруся и нос ее с каплей на конце. – О-о-о!

– Кончи, Маруся! – охала тетя Фаина.

– Подруге своей, – Маруся показывала большим правым пальцем на свою грудь и повторяла, – подруге своей сметаны не намазываешь, а изменщице-кошке, значит?..

– Возьми в сенях на полке, – подумав, разрешала Фаина Александровна, – баночку с краю, но не ту, а другую... ты поняла?

– Я-то все поняла, – цедила Маруся.

Котята спали на подоконнике и мурчали во сне.

– Не хрундучите, – походя, говорила им тетя Фаина. – Ну и чего ты там видела-то?

Маруся – грудь вперед – сидела на высоком венском стуле посередь комнаты и глядела, не мигая, в телевизор.

На экране показывали «мыло».

– Ой, Фай, опять сношаются! – закрыла «ухом» полглаза тетя Маруся, сама продолжая глядеть. – Не смотри, Фай, до чего срамотно! Жопы нараспашку, грудя висят, гляди – вымя-то у ней больше, чем у твоей коровы! А мужик-то! Во, старается! Ой, Фай, прости, я забыла, ты ж у нас деушка... Фай, неужто ты у нас деушкой и помрешь? – начинала хихикать тетя Маруся, котята будились и смотрели недовольно на двух бабок.