В глубине сквера у продуктового ларька толпились люди. Я уже миновала их, когда неожиданно столкнулась с Андреевым. Прислонившись спиной к щиту, заляпанному афишами, он наклонился, пытаясь выбить из бутылки пробку. Но тут откуда-то, словно из-под земли, вырос Шумов. Он твердо взял Андреева за локоть и повел от ларька. Что-то дрогнуло во мне. В голове застучала фраза Анны Петровны: «Случается с ним…» Мои записи в блокноте об Андрееве сразу померкли, утратили убедительность.

Редактор, выслушав мой рассказ, сердито сказал:

— Что же ты не узнала о нем предварительно?

— Но вы же сказали…

— Что я? Я там не работаю. А теперь, выходит, надо писать не очерк, а зубодробительную статью.

«Нет, — уныло подумала я, — ничего теперь писать не буду. Мне только бы узнать, как Андреев завтра придет в цех? Как будет смотреть в глаза Анне Петровне, Шумову и всей бригаде?»

С чувством неловкости и даже тревоги за него, за Андреева, я утром опять пошла в цех. Тонувшие в утреннем тумане заводские корпуса дымились белым дымом и, словно растворяясь в нем, казались невесомыми. В такой час диспетчера включали автоматы-предупредители и на железнодорожных переходах однотонно звучал голос робота: «Берегитесь, идет поезд. Берегитесь, идет поезд». Поезд проходил, а голос все еще продолжал вещать об опасности.

На стане работа была в разгаре. Оранжевые полосы бежали одна за другой в равные промежутки времени. И так же ритмично набегали волны горячего воздуха. Андреев с Шумовым стояли у больших ножниц, обрезающих полосы, и о чем-то деловито переговаривались. Я подошла и молча поздоровалась с ними, и они так же ответили мне кивком головы. За ночь Андреев осунулся, и лицо его стало еще темнее, чем прежде.

Ножницы резали полосы, нагретые до девятисот градусов. Но резали не каждую полосу, а по выбору. Почему? Чтобы как-то заговорить с Андреевым, я спросила его об этом. Он, как всегда, внимательно меня выслушал и сказал, что маятниковые ножницы режут только те полосы, у которых плохо прокатаны концы, и они не могут войти в калибр. Гул прокатки заставил его чуть повысить голос:

— Если ножницы часто режут, тут тоже надо задуматься, — усмехнулся он.

Стоявший рядом Шумов в разговор не вмешивался, но под каким-то предлогом постарался увести от меня Андреева. Сквозь стекло операторской будки белел платок Анны Петровны, и я поднялась к ней. Она крепко сидела в глубоком кожаном кресле, вытянув перед собой руки, и спокойно, но быстро нажимала на рычаги. В какую-то минуту она оторвала глаза от стана и повернулась ко мне со словами:

— Сегодня плавка за плавкой идут безостановочно.

В голосе ее слышалась сдержанная радость. Она была сейчас словно впаяна в кресло, и, казалось, не только ее движения, но и удары сердца слиты с толчками стана. Прокатный стан был послушен ей, как бывает послушна машина опытному шоферу. Она гнала сейчас эту машину на предельной скорости. Стальные полосы бежали одна за другой, сливаясь в одну светящуюся волну. Я смотрела на них, как будто стояла на берегу быстротечной реки, и не могла оторваться. Вдруг Анна Петровна повернулась ко мне, посмотрела на меня внимательно и, кивнув на часы, сказала:

— Скоро смена кончится. Вы, если хотите, останьтесь.

Ритм прокатки с каждым часом нарастал. Шумов и его помощник Чикунов стояли у клетей, широко и твердо поставив ноги, готовые в любую минуту ринуться в атаку, если что-то застопорится. А серая кепка Андреева мелькала то у нагревательных печей, то на ножницах, то у кантователей.

Когда пришла вторая смена, стан не останавливали. Люди на ходу сменяли друг друга. Это на языке прокатчиков называлось «удержать заданный темп». Спускаясь с перекидного мостика, Шумов расслабил мышцы и, сдвинув берет, вытер платком лицо. Спустилась со своего поста и Анна Петровна. Она махнула рукой Шумову, Чикунову, задержала свой взгляд на мне и молча позвала за собой.

В красном уголке каждый садился на свое облюбованное место. Но едва на пороге появился Андреев, Анна Петровна быстро встала и подошла к столу.

— Садитесь, Василий Иванович, — кивнула она ему. — Мы сейчас проведем профгруппу.

Он, что-то поняв, растерянно взглянул на нее и опустился на ближайшую скамейку. В комнате не произошло никакого движения. Анна Петровна повернулась к Шумову:

— Тебе слово, Володя.

Шумов встал, стянул с головы берет и засунул его в большой накладной карман спецовки.

— Невеселая у меня сегодня роль, — как-то непривычно откашливаясь, начал он, — Я тут вроде свидетеля, а может, и обвинителя. — Он посмотрел на Андреева, как будто вырвал его лучом света из темноты, и все повернули головы в сторону мастера.

Андреев сидел, не глядя на Володю, стиснув зубы. Казалось, его сжигало нетерпенье, вот-вот он закричит: «Не ваше дело! Сам знаю!»

— Вчера была получка, и Василий Иванович снова сорвался, — продолжал Шумов. — Я увел его к себе домой, и моя мать отпаивала его горячим чаем. Неприятно об этом говорить, но и молчать нельзя. Мастер — это ведь как командир на позиции, и вдруг такое дело.

Шумову говорить было об Андрееве трудно, непривычно.

— Дай и я скажу, — вдруг прозвучал глухой басистый голос, и к столу подошел пожилой сварщик Давыдов с лицом, иссеченным морщинами. Крупный нос поддерживал сползающие очки. Он смотрел на Андреева поверх стекол, и слова его медленно и тяжело падали в зал:

— В свое время, пусть и давно, мы с тобой, Василий, работали вместе на печах. Потом ты пошел учиться в техникум и говорил мне спасибо. И я гордился тобой. Думал, такой человек выдержит все. Твое имя, твое звание мастера — для меня не пустой звук. В нем я узнаю себя. А себя уважаю, и к тебе не хочу терять уважение. Не верю, что не можешь сам себе сказать: «Нет!»

Тонкие, плотно сжатые губы Андреева шевельнулись, будто он хотел что-то ответить, но только ниже опустил голову. Давыдов медленно прошел на свое место. И тогда поднялась Анна Петровна. Она заговорила просто, раздумчиво, но вскоре голос ее зазвенел:

— Что ж, что вы — мастер! А мы вот без долгой думы вас на бригадный круг. Мы перед вами в ответе, а вы перед нами. Руки у вас золотые, есть знания, но если так пойдет, то заводской проходной вам не видеть.

Нелегко было всем этим людям говорить то, о чем они сейчас думали, говорить человеку, которого они продолжали уважать и ценить. Каждое слово, как хлыст, ударяло Андреева. Трудно было пройти ему сквозь это испытание. Он встал с лицом, искаженным страданием и болью.

Мне показалось, что в эту минуту я здесь лишняя, тут идет свой строгий семейный разговор и пусть он будет без посторонних. Я тихо вышла, осторожно прикрыв дверь, словно в комнате оставался больной. Но теперь я уже знала, что у этого больного есть настоящие врачи, способные во имя спасения человека пойти и на вынужденную жестокость.

Я не стала писать никакой статьи, но среди многих заданий и забот иногда вспоминала бригаду Андреева. Даже мысленно равняла по ней другие. Спустя месяцев восемь я снова пришла в тот цех. Долго, не отрываясь, смотрела на бегущие оранжевые волны. Кто-то коснулся моего плеча. Передвинув порыжелый берет с одного уха на другое, улыбался Володя Шумов.

— Опять хотите познакомиться с мастером? — Он прикладывает руку к виску: — Разрешите представиться…

— А Андреев?

— Андреев? Он в Индии. Пускает сортовой стан.

«Как это могли его послать в Индию?» — хочется мне спросить Шумова. Но я делаю безразличное лицо и поднимаюсь в будку к Анне Петровне. Есть вещи, которые лучше понимают женщины. Когда я спрашиваю ее об Андрееве и о том, как его могли послать в заграничную командировку, она смотрит на меня долгим внимательным взглядом, от которого мне становится не по себе.

— А вы разве не поняли тогда, что он не в себе был? У Василия Ивановича жена под поезд попала. Он ходил в цех, вида не подавал, какая мука ему, а мы глаз с него не спускали.

За стеклянной стеной, словно на экране, сверкали молнии раскаленных полос. Они бесшумно ударялись о калибр клети, будто прожигали его. Лицо Анны Петровны опять застыло в напряжении. Она энергично взялась за контроллеры, подождала, пока заготовка пройдет клеть, и, опустив на колени руки, повернулась ко мне: