— Вы, наверно, мне и здесь поможете? Где найти мастера Андреева?
Он молча, с удивлением уставился на меня.
— Может, вы и есть Андреев?
— Я вальцовщик Шумов, а мастер…
Шумов кивнул на высокого. Андреев все еще стоял у клети. Стянув с правой руки брезентовую рукавицу, он вытащил из кармана пачку «Беломора» и закурил. Его черные глаза смотрели озабоченно и строго. Только светлые, как у детей, брови смягчали темное, словно обожженное лицо. Это придало мне храбрости, и, напрягая голос, я заговорила с ним. Вскинув голову и вбирая взглядом не только меня, но и бегущие по стану оранжевые полосы, Андреев сунул рукавицы в карман спецовки и сухо сказал:
— Осваивали профиль все, и никакого новаторства лично моего тут нет.
В эту минуту раскаленная полоса металла, блеснув в воздухе, клинком вонзилась в клеть, а в хвост ей вцепилась другая. Корежась, как ветки от огня, они скручивались в петли. Андреев с сердитым лицом прокричал что-то Шумову и бросился к стану. Шумов побежал вслед. Через секунду, зажав в руках клещи, они короткими резкими рывками выхватывали полосы и с силой сбрасывали их на пол. Валки перестали крутиться. Наступила тишина. Шумов стоял у клети, вытирая брезентовыми рукавицами пот, а у ног его мерцали раскаленные полосы. Андреев стряхнул с ладони приставший кусочек окалины, снова вынул из кармана «Беломор» и закурил.
— Не выдавайте то, что вы сейчас видели, за новаторство, — с усмешкой кивнул он мне, искоса посмотрев на мой блокнот.
Вверху, в застекленной будке, женщина-оператор, повязанная белой косынкой, наклонилась вперед и проговорила в микрофон:
— Плавка та же, но размеры другие.
Шумов повернул голову вправо, где у стены на высоком табурете стоял телевизор «Рекорд». На экране появились какие-то цифры. Шумов быстро подошел к пульту, установленному здесь же, у стены, и повернул ручку. В клети что-то щелкнуло. «Сменили калибр», — догадалась я. Оператор нажала на рычаги. На крутящихся валках снова сверкнула оранжевая молния. Но теперь она послушно скользнула в калибр клети.
В такую беспокойную минуту неловко торчать без дела у всех на глазах, да еще с блокнотом. Но все-таки я дождалась конца смены. Бригада собиралась в красном уголке. Здесь вдоль стен тянулись длинные деревянные скамейки. Сидевшие на них рабочие переговаривались тихими усталыми голосами. Быстро вошел Андреев. На рукавах его куртки темнели пятна машинного масла, которым он испачкался у клетей.
— Сегодня мы прокатывали арматурное железо для железобетонных сооружений, — начал он с ходу, едва касаясь рукой стола. — Нам подали заготовку, по существу, брак, но вы сами сказали: «Гарантия. Сделаем из нее продукцию первого сорта». А что получилось?
— Так мы же напросились на сложную ситуацию, Василий Иванович, — выкрикнул Шумов, сидящий справа от стола, прислонясь к стене.
Андреев метнул на него строгий взгляд:
— Из всякой ситуации можно найти выход, если работать добросовестно. Мы проверяли каждую заготовку перед первой клетью, тщательно обрезали концы, чтобы не допустить аварии на клетях. Но кто-то недоглядел. Одна заготовка с усадочной раковиной прокралась на стан. Вы видели, она раздулась, как труба, и застряла в чистовой клети. Стан простоял двадцать минут.
— Мы могли и не катать такую заготовку, — сказал Шумов, отделившись от стены и ставя локти на стол.
— Тогда стан простоял бы не двадцать минут, а час, может, и два, — заметил Андреев.
— Это уже мораль, — не унимался Шумов.
— Молчи, Володя, — с досадой и нетерпением оборвала его женщина в белой косынке.
Андреев жестом остановил ее:
— Ничего, Анна Петровна, я и про мораль скажу. Свалить вину на дефект металла легко. А есть ли на это у нас моральное право? — он пристально посмотрел на Шумова.
— Ты несешь караул у последнего калибра клети стана, — строго продолжал Андреев. — Последняя клеть — чистовая, дает готовую продукцию. Весь пот горнового у домны, соленая спина сталевара — все проходит через калибр последней клети. Но кто же сегодня не заметил, как отвернулся болт в коробке пропусков и профиль потерял точность, застрял в клети?
Шумов хмуро, исподлобья взглядывал на Андреева. Я начинала понимать, что у бригады свой рабочий закон: что есть, то есть, пусть хоть десять корреспондентов сидят, мастер не будет делать вида, что ничего не случилось, не будет выгораживать виновника. Андреев не кричал, не угрожал лишением премии. Он хотел, чтобы люди поняли, что в огромном количестве усилий, приложенных сотнями людей к одной тонне металла, твоя доля должна быть лучшей.
Мне казалось, что поворот для будущего очерка о бригаде Андреева уже найден. Надо только еще подсмотреть какие-то детали. На другое утро я снова спешила на смену.
Прежде чем на восемь часов окунуться в жаркий бассейн цеха, люди задерживались в небольшом скверике, присаживались на скамейки между двумя рядами тополей и акаций, закуривали, вдыхая утреннюю влагу. В воздухе чувствовался запах дыма; но сейчас его заглушал другой — клейкий тополиный запах. В прозрачные поры листьев, омытых ночной росой, еще не успела въесться пыль, и они отливали прохладной бирюзой. Проходя мимо густых кустов карагача, я услышала голос Шумова:
— А здорово, Василий Иванович, вы вчера прихватили меня с чистовой клетью.
Ответа не последовало. Но Шумову явно не терпелось высказаться.
— Какой мне ночью сон-то приснился… Будто назначили меня старшим на последнюю клеть. Я хочу пройти к коробке пропусков, а меня кто-то держит, не пускает. Я вздрогнул и проснулся…
— Это плохо, когда человек вздрагивает, — спокойно отозвался Андреев. — Значит, не придавил в себе страх, собственную силу над собой не почуял. А насчет клети я тебе скажу так, — раздумчиво продолжал Андреев. — В жизни иногда случается, что и человеку надо протащить себя через чистовую клеть. Бывает…
Может, это и нехорошо, стоять и слушать чужой разговор, но я не могу сдвинуться с места. Передо мной открывалась еще одна сторона жизни бригады: доверительность человеческих отношений. Я ждала, что Андреев разовьет дальше свою житейскую философию, но время перекура кончилось. Андреев и Шумов поднялись и, не заметив меня, направились в цех по узкой дорожке, посыпанной гравием.
По стану змеевито скользили раскаленные полосы. Висячие маятниковые ножницы обрезали их неровные концы. Не останавливаясь, полосы двигались по рольгангу, отклоняя на своем пути маленький металлический флажок. Флажок давал команду на включение кантователя. Полоса вставала на ребро под углом в сорок пять градусов и устремлялась в следующий калибр.
Большую часть времени Андреев проводил на этом участке. Но все, что было вокруг живого, — и оператор в будке, и вальцовщики у клетей, и крановщица над головой, — всех незримыми нитями связывал мастер, подчиняя своей воле, неуловимой команде. Иногда по его лицу пробегали, как тучи, суровые складки, плотно сжимались тонкие губы. А вот Шумов, всегда оживленный, разговорчивый, сдвинув берет на затылок, работал споро, с острой шуткой.
— Будете писать, — говорил он мне, — не забудьте о заслугах моего берета перед печатью.
Заглянула я и к Анне Петровне на операторский пульт. Когда на стане случались короткие паузы, эта миловидная женщина устало вытягивала на контроллерах полные руки. И мне представлялось, как эти руки, с закатанными до локтя рукавами, по воскресеньям крепко месят тесто, стряпают вкусные пироги, наводят уют в квартире. Я спросила ее об Андрееве.
— Андреев — человек, — с чувством ответила Анна Петровна. — Правда, случается иногда с ним…
Она не договорила, заметив какие-то изменения на стане, и с силой нажала от себя рычаг. Я решила, что у меня еще будет время расспросить ее подробнее о мастере.
В конце смены Володя Шумов, проходя мимо с книжками в руках, весело сказал.
— Сегодня у нас день прокатчика.
Оказывается, в этот день бригада получала зарплату, и все спешили в контору. Я зашла в опустевший красный уголок и долго писала в блокноте то, что слышала и видела днем. За проходной легкий ветерок гнал по дорожке опавшие ржавые листья, трепал на стене обрывок старого плаката по технике безопасности. Воздух и здесь был пропитан запахом горячей окалины.
