Вместе со старым мастером Михаилом Тимофеевичем Кащеевым Трифонов ехал изучать опыт надеждинских металлургов по наварке подин высокой стойкости, способных выстоять и тысячеградусную температуру, и особый химический состав броневой стали. Еще до командировки магнитогорцы сами приноровились на двух большегрузных печах варить броневой металл. В одной варили «полупродукт», в другой доводили его до кондиции. В день давали три-четыре плавки. Опыт надеждинцев помог освоить выплавку брони на всех печах за один цикл. За освоение броневой стали Трифонов был удостоен ордена Ленина.

…Теперь все воспоминания уводили его в цех. В желтом отблеске света он видел красивое гордое лицо сталевара Михаила Артамонова. Миша только что выдал первую броневую плавку. Она кипела, плавилась за один цикл по методу надеждинцев. Подина держала температуру броневой стали. Высокий, неуклюжий Кащеев схватил Артамонова за плечи и крепко потряс:

— Миша! Теперь и мы с тобой в атаке!

Карандаш, зажатый в левой руке Трифонова, неуверенно заскользил по бумаге. Утром жена Лидия Федоровна долго с недоверчивым удивлением рассматривала его наброски и бережно положила твердые, как картон, листы в папку.

С тех пор невидимая камера раскручивала перед Трифоновым кадры его жизни и жизни цеха.

Левая рука становилась все более послушной, а память все ярче высекала живые лица и теплые, трепещущие в отсветах плавок, краски. Ему хотелось, чтобы на его картинах был ощутим горячий воздух, потные, энергичные лица сталеваров.

Он любил солнечный свет мартеновских печей и злился, когда этого не замечали другие. Однажды в его цехе был такой случай. Задумали три сталевара — Мухамед Зинуров, Иван Семенов и Владимир Захаров — за счет хозяйской экономии материалов, качества стали, скоростных плавок дать за год миллион рублей экономии. А вслед за ними и другие потянулись. Зачастили в цех столичные корреспонденты. Приехали операторы кинохроники для съемок и потребовали раскрыть крышу.

— Им света мало! — горячился Трифонов. — Да у нас в каждой печи солнце сидит.

По его команде сталевары на всех печах подняли заслонки, как будто их выбило солнечным ударом. В печах солнце палило и плавило. Операторы ахнули и закрутили ручками.

Больше двадцати лет был Алексей Григорьевич начальником мартеновского цеха. Не только тонны стали, а человеческие судьбы переплавлялись на его глазах. Сталевар Михаил Артамонов стал после войны мастером, Героем Социалистического Труда. Мухамед Зинуров, Иван Семенов и Владимир Захаров — лауреатами Государственной премии. Старейшему машинисту завалочной машины Леониду Максимовичу Старусеву присвоили звание Почетного металлурга.

Когда Старусева провожали на отдых, Трифонов преподнес ему альбом собственных рисунков: картины из жизни цеха. И коротенькая к альбому надпись: «Тебе, друг дорогой, приношу в дар цех родной…» Теперь он спешил изобразить Старусева в рисунке.

Он рисовал сталеваров и в каждом стремился запечатлеть характерный жест руки, темные очки на козырьке кепки, усталые улыбки. Восстанавливая в памяти пережитое, Алексей Григорьевич мысленно со многими вел длительный задушевный разговор. Он любил этих людей, трудолюбов, хотя в горячую минуту им нередко доставалось от него. Кое-кого резко отчитывал, но приказов писать не любил. Часто действовал способом необычном в среде руководителей.

Как-то пожаловались ему на мастера водопроводных работ Андрея Ивановича — не меняет сгоревшую крышку на печи. «Вы, мол, сожгли, вы и меняйте». Трифонов зашел в будку к мастеру, не застал его и оставил на столе записку:

Через полтора часа зазвенел в кабинете звонок. Мастер докладывал — крышку заменил. А то дали как-то Трифонову на рецензию рукопись одного ученого. Автор утверждал, что «изобрел» лопасти для вентиляции цеха. Прочитал доводы ученого, прикинул так и этак и видит, что толку от этого изобретения не будет. И написал: «Боюсь, что эти лопасти доведут цех до пропасти. Трифонов». Его рифмованные резолюции действовали лучше приказов. После войны Трифонов, как главный сталеплавильщик завода, участвовал в создании 900-тонных мартеновских гигантов. Разработал новый способ наварки подин. Когда впервые готовили к пуску многотонную печь, он пошел на смелый эксперимент: применил для наварки вместо крупного мелкозернистый магнезитовый порошок. До этого набивали только подину, а тут и стенки. Опыт удался. За это новшество Трифонову присвоили звание лауреата Государственной премии. При прежней технологии подина выдерживала только двадцать-тридцать плавок, потом остановка на полсуток, а то и больше. Мастера по наварке подин кудесниками считались. Теперь это доступно стало каждому сталевару.

Многообразие цеховой жизни оставалось перед Трифоновым и теперь. Он мог, не торопясь, во всем разобраться и выразить это в красках. Работа продвигалась медленно, трудно. Но он продолжал ее с душевным напряжением, проявляя большое терпение и волю.

Иногда приходил сын Борис. Он работал начальником смены в новом мартеновском цехе. Алексей Григорьевич стряхивал краску с кисточки, отодвигал все от себя и дотошно расспрашивал сына, как идет работа. Иногда прерывал его:

— Ах, не так, не ладно делаете.

Шел к телефону, звонил молодому руководителю цеха, давал советы. Он и сейчас считал себя в ответе за мартены, не по чину, а по совести старшего, многоопытного.

Его приходили навещать из цеха. Сначала он, заслышав в прихожей голоса, убирал все со стола: бумагу, краски. А потом осмелел и уже не испытывал неловкости, когда его заставали с кистью в руке. У него накопилось более семидесяти рисунков, этюдов.

Однажды к нему пришла делегация из цеха с просьбой представить все это на выставку.

— На какую выставку? — удивился Алексей Григорьевич.

— На нашу, цеховую, — ответили ему.

Он был удивлен, растроган и растерян. Не покажется ли его занятие чудачеством? Конечно, все знали, что он и раньше ходил в цехе с красками в кармане. Но выставка? Цеховые товарищи забрали его альбом, картины и унесли с собой. А через несколько дней в красном уголке мартеновского цеха состоялось торжественное открытие выставки работ бывшего шлаковщика Алексея Григорьевича Трифонова.

В нескольких метрах от цехового красного уголка гудели мартеновские печи, вздрагивали завалочные машины, поднимая тяжелые мульды с шихтой. Яркое солнце плавок освещало лица сталеваров и подручных. А те, кто только сдал смену, медленно проходили мимо развешанных картин. Они узнавали себя, своих товарищей, свой цех. Все было похоже и не похоже на трифоновских рисунках. Световая дымка кипящего металла придавала тяжелым предметам невесомость. Люди в бликах огня становились праздничнее, сказочнее. И у многих в душе появлялось светлое горделивое чувство от сознания своей нелегкой профессии, которая была причастна к искусству. Кто-то подошел к Алексею Григорьевичу и робко попросил взять с собой одну картину.

— Да берите, берите, — взволнованно проговорил Трифонов и принялся щедро одаривать всех.

Он видел, как темные огрубелые руки бережно брали его рисунки, завертывали в газету, боясь оставить на них пятна от мазута и масла. Это было самой высокой оценкой его беспокойных дней, проведенных в непривычном одиночестве.

Алексей Григорьевич опять был с людьми, со своим старым цехом, и это вызывало в нем подъем энергии.