Мы сидим на Луне и смотрим на Землю. Она такая красивая, такая большая, по сравнению с нами, крошечными точками! Земля плавно и величественно, точно королева на своем балу, кружиться в космическом вальсе. Глядя на нее, думаешь, что она живая и хочется к ней прикоснуться, как прикасаешься к домашним питомцам или чудным животным.

Здесь так тихо, что, кажется, тишина оглушает. Первое время я оглядываюсь, словно пытаясь убедиться, что нет опасности. Ты будто бы становишься безоружным и слабым, когда нет звука, чтобы предупредить тебя скрежетом, пыхтением или треском, что кто-то позади тебя.

"Нет ничего громче тишины" - думает Хоуп, а я слышу его мысли.

Я не отвечаю, только бездумно смотрю на Землю перед собой.

"Ты когда-нибудь видела вселенную в чашке чая?" - вдруг спрашивает Хоуп. Я смеюсь и качаю головой.

"А в чьих-то глазах?"

"Нет" - снова отрицаю я.

"А что, если наша вселенная, это чья-то душа?"

"Значит, этот человек, или кто бы он ни был, очень несчастен. Здесь так тихо, так пусто. Я хочу домой, Хоуп".

Он кивает, и через секунду я понимаю, что держу кружку горячего чая и неотрывно смотрю на колыхающуюся жидкость. Секунду в ней еще плавали звезды и планеты, но стоило мне моргнуть, как я уже гляжу на обычную кружку с обычным крепко заваренным чаем.

- Потанцуем? - спрашивает Хоуп. Я поднимаю взгляд на его протянутую руку, смущенно улыбаюсь и, поставив чашку на столик, кладу руку ему на ладонь. Хоуп подходит к патефону, стоящему на одной из широких полок, и включает музыку. Спокойный джаз играет на виниловой пластинке, иногда потрескивающей, словно угольки в камине. Хоуп притягивает меня к себе, и мы начинаем медленно танцевать.

- В каждом из нас живет вселенная, - говорит он. - Только в нашей с тобой вселенной играет джаз, и пес спит на диване.

Хоуп кружит меня, а затем снова приобнимает за талию. Он тихо подпевает, парадируя голос джазиста, что вызывает у меня смех.

- Что? - улыбается он. - Я настолько плохо пою?

- Ты замечательно поешь.

Мы продолжаем танцевать, пока игла патефона не соскальзывает с дорожки, и песня с грохотом не обрывается.

- Ангелина! Я хочу выпить! Ангелина!!

Я спрятала голову под подушку, чтобы не слышать безумный крик папы.

- Тебе так сложно дать отцу чертову бутылку?!

Я слышала, как он в негодовании бьет рукой по стене, не в силах встать; слышала, как звенит батарея от стука соседей; чувствовала, как сильно бьется мое сердце, словно пытается разбиться о ребра. Я не могла больше этого терпеть, вбежала в его комнату и закричала так сильно, что отец замолчал.

- Заткнись!! - закричала я. - Я больше так не могу! Не могу больше тебя терпеть.

Я вытерла слезы, но заплакала еще сильнее.

- Сколько можно, папа? - уже спокойно сказала я. - Я думала, ты исправился.

Он посмотрел на меня, как на смутно знакомого человека и скривил губы, будто в отвращении.

- За один день сложно избавиться от пороков, к которым привык.

Он усмехнулся.

- Значит, смерти моей ждешь?

Я поджала губы и присела рядом с ним.

- Иногда я думаю, что и вправду этого хочу. Но...

- Но?

- Но ты мой отец. От этого не убежишь.

Он вытер лоб сухой жилистой ладонью и судорожно выдохнул.

- Я понимаю, - сказал папа. - Я понимаю, но дай мне бутылку и убирайся.

- Нет, - тихо ответила я. Быстро приходя в себя и обретая уверенность, я вдохнула полной грудью и на выдохе уже более уверенно и твердо повторила:

- Нет.

- Дай мне бутылку!

На висках отца выступили вены, глаза покраснели от напряжения, руки, на которые он облокотился, задрожали так сильно, что казалось, они вот-вот сломаются.

- По тебе смерть плачет, хочешь приблизить ваше свидание?! Тебе нужен отдых, папа. Ляг, прошу.

Я легонько толкнула его, чтобы он упал на подушки, но отец взял меня за руку и встряхнул.

- Я - алкоголик. Я умру раньше без бутылки, чем с ней.

Я долго смотрела на него, прежде чем ответить:

- Только одну. И выпей лекарства.

Под утро я заглянула к нему. Начало светать, серые просветы еле освещали комнату. Я подошла к тяжелым шторам и распахнула их. Стало немного светлее, но кровать отца все еще была погружена во мрак.

Я подошла к нему и подоткнула одеяло. В его руке была зажата полупустая бутылка, половина подушки оказалась в рвоте. Я зажала нос, подумав о том, как это мерзко, а потом почувствовала прилив жалости к этому человеку. Его желтое, похудевшее за несколько недель лицо было лишено жизни; глубокие скулы и вздувшиеся синяки под глазами делали лицо непропорционально уродливым; длинные худощавые руки цеплялись за горлышко бутылки, словно в ней находились остатки его души, и дрожали губы, будто он хотел что-то сказать, но не решался даже во сне.

Это было последнее воспоминание о нем.

Поцеловав его в лоб, я ушла на работу, а возвратившись, нашла лишь одеревеневший труп, в котором я уже не узнавала отца.

После его смерти объявилась моя дальняя тетушка, которую я видела лишь в детстве и которую совсем не помню. Она взяла на себя все хлопоты с похоронами, оповестила родственников и знакомых, и устроила неплохие поминки. Я не участвовала ни в одном из этих мероприятий. Я пришла с Сашей на кладбище, когда все уехали.

Было видно, что могила отца еще свежая. Земля выглядела намного рыхлее, чем у других, памятник особенно ярко сверкал на солнце, и много цветов и венков украшали его новый дом. Чем больше времени пройдет, тем меньше цветов будет лежать на его могиле, а сорняки и засуха окончательно сделают ее похожей на могилы остальных, таких же мертвых, но уже наполовину забытых людей.

Я не плакала. Я неподвижно стояла и смотрела на высеченное имя папы, на дату его смерти и его фотографию, где он улыбался еще живой улыбкой и еще живым взглядом глядел на фотографа. Меня одолевало чувство, будто отец еще жив или же его никогда и не было - только цифры и буквы на памятнике, которые ничего не говорили прохожему, но так много говорили мне.

Саша молчала. Она беззвучно искала что-то в моем лице, а когда нашла, обняла так крепко, что я невольно обняла ее в ответ.

- Жизнь продолжается, - тихо сказала она.

- Я думала, после его смерти она только начнется.

Саша посмотрела на его фотографию и спросила:

- Что между ваши произошло?

Я пожала плечами.

- Ничего особенного. Папа пристрастился к алкоголю, а он был одним из тех людей, которые, выпивая, перерождаются в монстров и агрессоров. Однажды его пьяная злость достигла апогея, и он избил меня. Я еще тогда в школе училась. Я заперлась в комнате и не выходила больше недели. Отец приготовил примирительный ужин, но я не приняла его, а он и не настаивал. Позже папа не позволял себе такого, мог только грубо схватить за руки или плечи, или ударить пощечину. Но этого хватало, чтобы я впадала в панику: я всегда боялась, что он вернется и закончит то, что начал.

Я тряхнула головой, пытаясь отогнать воспоминания.

- Наверное, он любил меня. Но иногда этого мало, - сказала я, отвернувшись.

Возвращались мы с Сашей в полном молчании, и всю дорогу я думала только о том, чтобы не заплакать.

Я стою на краю обрыва. Внизу - река. Ветер не щадит мою прическу. Коса расплелась, и теперь кучерявые пряди закрывают мое лицо. Я слышу музыку, она повсюду. Тихая и такая грустная, что мне хочется заплакать. Посмотрев вниз, я замечаю отца. Он неподвижно лежит на плоте и плывет по течению. Папа далеко, но у меня получается разглядеть его лицо: бледное, даже немного синее; губы сжаты, словно он злиться. В кулаке у него зажата роза. Ветер или другая сила срывает ее лепестки, и они наполняют собою реку. Для одной розы лепестков слишком много. От них река становится красной... кровавой.