Линия жизни довольно внушительная и отчетливая, да и линия здоровья весьма недурна. А вот линии успеха не было почти вовсе. Сколько он ни сгибал пальцы и ни морщил ладонь, не просматривалась она.

Правда, если бы майора спросили, что такое для него успех, он бы наверняка затруднился с ответом. Не всем же быть генералами или маршалами, а майор – тоже командирское звание. В генералы ему точно было уже не выйти, поскольку военная карьера закончена, завести семью, скорее всего, тоже не светило, да он и не рвался, однажды уже обжегшись, да и кто бы теперь на него польстился, имея в виду, понятно, из тех, кто помоложе. Разбогатеть он никогда не стремился, поскольку всегда довольствовался малым. Да и на что, собственно, ему?

А вот соотношения некоторых линий, если верить книге, озадачивали. Все указывало на его романтичность и идеализм, хотя сам он считал себя реалистом. А еще, опять же по книге, он был очень эмоциональным и разрывался между идеализмом и гиперсексуальностью: линии пересекались. Поверить в это было довольно трудно, но, с другой стороны, разве человек и впрямь знает про себя все?

Жить Федосов старался строго по правилам и в себя особенно не заглядывал, а если случалось, то он, если честно, приходил в замешательство: столько там было смутного, невнятного. Даже вот руки, которые вызывали в нем какое-то особое чувство, – что это? Ну да, вроде как странность, вполне простительная, но ведь если автор книги про хиромантию прав, то и в этом можно было увидеть противоборство идеализма (все-таки руки, а не что-то более интимное) и сексуальности, даже без настораживающей приставки «гипер».

Никакого «гипер» Федосов в себе не замечал, а все относящееся к этой сфере (если не любовь) считал сомнительным в моральном смысле, разговоров на эту тему между сослуживцами не только не поддерживал, но и старался избегать. Холостяцкая же жизнь не угнетала (раз уж второй половины не находилось), а на двусмысленные шутки в свой адрес он, будучи человеком сдержанным и дисциплинированным, не реагировал: на чужой роток не накинешь платок.

Еще он вычитал, что если линии подправить ручкой или фломастером, продлить или закруглить, то и в жизни может многое измениться. Не кардинально, но тем не менее. Хотел ли он что-то поменять? Может, да, а может, и нет. Уж больно все получалось легко и просто: подрисовать линии, как на плане военной операции, черточка сюда, черточка туда, смотришь, и все начало выстраиваться совсем по-другому. Нет, как есть, так пусть и будет. Прямолинейно и честно, как и подобает военному. Судьбу не выбирают, судьба выбирает тебя.

Однако спустя некоторое время, почитав еще про людей, подправивших себе жизнь с помощью хиромантии, он неожиданно засомневался. Почему-то при этом в сознании всплыло лицо женщины по имени Наталья, той самой, что заподозрила в нем хироманта. Милое женское лицо с родинкой на щеке, чуть насмешливый взгляд из-под длинных ресниц… Надо же такое придумать: хиромант!

В один из вечеров, когда одиночество и душевная маета сгустились до непереносимости (случалось и такое), майор взял красный тонкий фломастер, которым обычно отчеркивал важные места в газетных статьях, и осторожно, едва касаясь, продлил линию успеха, потом достал из шкафчика початую бутылку дагестанского коньяка, подаренного ему в день рожденья, и позволил себе пару рюмок. Настроение сразу поднялось, и он благополучно забыл про красную линию на ладони, похожую на незажившую, еще кровоточащую царапину. С ней и заснул, а утром, умываясь, незаметно для себя ее смыл.

Была линия – и нет.

А хорошая была – длинная такая, уходящая прямиком к бугру Меркурия.

Наталья, как уже было сказано, работала в парикмахерской, где майор регулярно стригся. Волосы у него были хоть и с сединой, но довольно густые, стригся он всегда коротко и сразу будто молодел лет на пять как минимум. Он сам это чувствовал, так что уже в парикмахерской, так сказать, не отходя от кассы, ему вдруг хотелось взять обслуживавшего его мастера за руку, такую ловкую, такую ласковую, такую умелую, ведь что ни говори, а доверяешь не что-нибудь – голову, которой касаются не только чужие руки, но и расческа, и машинка, и, подчеркнем, ножницы.

Не исключено, что именно Наталья, хотя, вероятно, подсмеивалась, в него и заронила. В конце концов, не случайно же у него такая слабость, такое странное тяготение к этой части человеческого тела. Чем-то же она его влекла, независимо от функций, которые выполняла.

Может, как раз в линиях все и заключалось, может, именно они-то его и притягивали, хотя он об этом даже не догадывался. А не догадывался почему? Потому что просто не умел их читать. Ведь если человек неграмотен, сколько от него должно быть сокрыто. Так, между прочим, и со всем прочим.

В очередной свой поход в парикмахерскую Федосов по окончании процедуры взял Наталью за руку, повернул ее к себе ладонью и, осторожно касаясь пальцем линий, поведал женщине, как у нее при самом первом приближении обстоят дела со здоровьем, с успехом и… ну да, с судьбой, если не побояться этого слова. Не так чтобы очень определенно, и тем не менее.

Прохладная розовая ладошка прямо-таки светилась изнутри, линии обозначались очень четко, палец майора скользил по ним, притормаживая на всяких пересечениях, а Федосов, между тем, вспоминал, что могли обозначать эти хитросплетения.

Наталья слушала очень внимательно, приблизив свою голову к склонившейся над ее ладонью только что остриженной голове майора, тот даже ощущал макушкой ее теплое дыхание. Подтянулись и другие две парикмахерши, которым тоже хотелось узнать что-нибудь про себя. Майору пришлось поведать и им.

Столько рук в такой краткий промежуток у него никогда не было, он разволновался, стал запинаться и в конце концов, утомившись, пообещал в следующий раз отнестись к линиям коллег Натальи серьезней.

– Ну что, права я была? – спросила Наталья, провожая майора к выходу. – Вы действительно хиромант?

– Это вы виноваты. – Федосов улыбнулся. – Вы мне подсказали, я ведь никогда об этом не думал.

– Я тоже никогда не думала, что стану парикмахершей. А однажды стригла младшего брата и вдруг поняла, что это мое. Что я хочу этому научиться.

– Мне нравится у вас стричься. – Майор снова взял Наталью за руку и привычно задержал ее в своей.

– Всегда пожалуйста, – сказала Наталья. – Заходите.

Майор шел домой и размышлял о линии успеха, которую совсем недавно удлинил красным фломастером. Разговор с Натальей навел его на странную мысль: а вдруг это и вправду успех, пусть не такой уж большой, но все-таки? Значит, как-то действовало. В себе самом он чувствовал нечто новое, какую-то необычную легкость и свободу, даже и в разговоре, и в том, что он брал Наталью и ее коллег за руки и что-то им говорил про линии, а те слушали, заглядывали ему в глаза и задавали вопросы.

Никогда Федосов не пользовался таким вниманием у женщин. Не то что ему это надо было, но в то же время почему бы и нет? Не такой уж он и старик, в конце концов. И потом, размечтался вдруг майор, если бы кто-то был рядом, кого можно было в любой момент взять за руку, подержать в своей, порассматривать линии на ладони, поперебирать пальцы, погладить кожу или ногти, гладкость которых всегда интриговала майора, в общем, попользоваться как собственной рукой – а ведь неплохая идея!

Да вот хотя бы та же Наталья, которая так кстати разгадала в нем потенциального хироманта, чем не претендент? И рука у нее милая, ладошка такая уютная, и вся она располагающая по-женски, и к нему вроде бы благоволящая, не говоря уже про ее мастерство в парикмахерском деле.

Ох, как занимательно! Оказывается, жизнь не только не закончилась, как, случалось, временами казалось Федосову, она еще что-то сулила, неведомое и, самое главное, приятное. И как кстати он заметил, что пересечение двух линий возле бугра Венеры сулит Наталье поздний, но счастливый брак. Если честно, майор сам не ожидал, что скажет такое, и не понимал, откуда в нем это взялось: как-то само собой всплыло и само собой сказалось. Без какой-либо корысти с его стороны.